В двух других случаях Паттон словесно оскорблял и физически бил двух солдат, выздоравливающих от «боевой усталости» в полевых госпиталях. Паттон считал, что эти люди были симулянтами. «Ты желторотый сукин сын», — кричал он на одного из них, размахивая одним из своих двойных револьверов с перламутровой рукояткой. «Я не позволю, чтобы эти храбрые люди, получившие ранения, видели, как желтый ублюдок сидит здесь и плачет… Вас надо поставить к стенке и расстрелять. На самом деле, я сам должен застрелить тебя прямо сейчас, черт бы тебя побрал!» Затем Паттон нанес мужчине несколько пощечин. За эти действия Эйзенхауэр приказал Паттону публично извиниться перед своими войсками и временно отстранил Паттона от командования.[959]

В разгар бурной битвы за Сицилию, король Италии Виктор Эммануил III вызвал Бенито Муссолини в королевский дворец, заставил его уйти с поста премьер-министра и приказал арестовать и заключить в тюрьму смирившегося диктатора. Преемником Муссолини стал маршал Пьетро Бадольо, бывший начальник итальянского Верховного генерального штаба и давний фашист. Хотя Бадольо и не был таким неприятным экземпляром, как зловонный Дарлан, он вскоре доказал, что его лояльность сравнительно эластична. В то время как искренне уверял Гитлера, что Италия продолжит сражаться на его стороне, Бадольо начал тайные переговоры с представителями союзников, чтобы договориться о капитуляции. Рузвельт ответил на это своим собственным проявлением дипломатической ловкости. В беседе у камина 28 июля он заявил: «Наши условия для Италии остаются теми же, что и для Германии и Японии — „безоговорочная капитуляция“. Мы не будем иметь никаких дел с фашизмом ни в каком виде, ни в какой форме, ни в какой манере. Мы не допустим, чтобы остались какие-либо остатки фашизма». В то же время он признался Черчиллю, что согласится лишь на «максимально возможное приближение к безоговорочной капитуляции» в Италии, открывая возможность того, что сомнительному Бадольо будет позволено сохранить власть.[960] Отделить Италию от её партнера по Оси было целью британской дипломатии на протяжении почти десятилетия. Как показала печально известная сделка между Хоаром и Лавалем в 1935 году, Лондон уже давно продемонстрировал свою готовность поступиться принципами ради достижения этой цели. После мучительно долгих переговоров с итальянцами Эйзенхауэру в конце концов было приказано принять сложную формулу капитуляции. Она не только позволяла Бадольо остаться на своём посту, но и признавала Италию совоюющей стороной в войне против Гитлера. В своём первом испытании доктрина безоговорочной капитуляции вряд ли оказалась тем страшным стремительным мечом, которым так воинственно размахивали в Касабланке. Да и условия капитуляции Италии, предполагавшие принятие в ряды соратников едва подгулявшего фашиста, не слишком успокаивали Советы. «До сих пор дело обстояло так, — писал Сталин Рузвельту: США и Великобритания договариваются между собой, а СССР информируется о соглашении между двумя державами как третья сторона, пассивно наблюдающая за происходящим. Я должен сказать, что такую ситуацию больше нельзя терпеть».[961]

Перспектива капитуляции Италии открыла ещё один раунд все ещё тлеющих дебатов союзников о стратегии. В Касабланке неохотно согласившиеся американцы согласились только на сицилийское вторжение, надеясь, что это поставит точку в средиземноморской части войны. Но на последующей англоамериканской конференции по планированию в Вашингтоне в мае 1943 года (под кодовым названием «Трайдент») Черчилль призвал настойчиво продвигаться к материковой части Италии. Выбить Италию из войны теперь было «великим призом», который можно было получить в Средиземноморье, заявил Черчилль. Потеря Италии «вызовет холод одиночества у немецкого народа и может стать началом его гибели».[962] Это экстравагантное заявление не произвело особого впечатления американцев, но другой аргумент Черчилля произвел. Неоднократное замедление «Болеро» к настоящему времени вынудило отложить атаку через Ла-Манш до весны 1944 года, к чему американцев нехотя подтолкнули на конференции по «Трайдент». Таким образом, единственной действующей силой, способной предпринять действия на европейском театре в течение следующих двенадцати месяцев, стало средиземноморское командование Эйзенхауэра. Войска Эйзенхауэра «не могут бездействовать» в течение года, настаивал Черчилль. «Столь длительный период бездействия, — говорил он, — серьёзно отразился бы на отношениях с Россией, на которую ложится такой непропорциональный груз».[963] Рузвельт был вынужден согласиться, но с оговорками. Сначала он настоял на том, чтобы британцы обязались назначить 1 мая 1944 года в качестве даты вторжения через Ла-Манш. Это соглашение означало начало возвышения Рузвельта над Черчиллем на весах геополитического влияния и обрадовало советников президента. Наконец-то, полагал Хопкинс, его босс мог «спокойно остаться наедине с премьер-министром».[964] Чтобы Черчилль снова не сорвал «Болеро» ещё большим количеством средиземноморских отвлекающих факторов, Рузвельт далее настоял на том, чтобы Эйзенхауэр отправился на итальянский материк только с «уже имеющимися ресурсами». Все новые войска и новая техника, поступающие из Америки, должны быть направлены на наращивание сил в Британии.[965]

Таким образом, итальянская кампания началась с серьёзными обязательствами. Она не была частью предыдущих мероприятий по планированию, решение было принято в кратчайшие сроки и по конъюнктурным соображениям, и её нужно было продолжать при сильно ограниченных ресурсах. Самое главное, у неё не было убедительной стратегической цели. Её тонкое обоснование, заключающееся в том, чтобы сохранить хотя бы часть западных сил, задействованных против врага до конца 1943 года, казалось правдоподобным до тех пор, пока переговоры о капитуляции Италии сулили легкую победу. Но пока двуличный Бадольо торговался об условиях капитуляции, Гитлер ввел шестнадцать дивизий на полуостров в форме сапога. В одночасье Италия превратилась из союзника Германии в оккупированную Германией страну. Теперь ей предстояло стать полем боя в изнурительной войне на истощение, затраты на которую не оправдывались никакими разумными военными или политическими целями.

8 сентября 1943 года три британские и четыре американские дивизии под командованием американского генерала Марка Кларка на десантных кораблях двинулись к берегу по стеклянным предрассветным водам Персидского залива.

Салерно. Пока лодки шли вперёд, сгрудившиеся американские солдаты указывали друг другу на зубчатый силуэт острова Капри к северу от них, в устье Неаполитанской гавани, откуда многие из их предков отплыли в Соединенные Штаты. Они могли видеть мягко покачивающиеся огоньки рыбацких лодок под террасами скал Амальфитанского побережья. Они знали, что всего несколькими днями ранее Монтгомери без сопротивления высадился на носок итальянского сапога. К их самодовольству добавилось то, что с первыми лучами солнца по радио прозвучал голос Эйзенхауэра, объявившего о предварительном перемирии в Италии.

Если десантные войска ожидали, что на пляжах Салерно их ждет туристическая идиллия, то вскоре их постигло разочарование. Игнорируя все уроки, которые преподносила война на Тихом океане о десантных атаках, Кларк, тщеславный профессиональный солдат в третьем поколении и один из немногих американских старших офицеров, побывавших в боях Первой мировой войны, решил отказаться от предварительной бомбардировки в надежде достичь тактической внезапности. Но сюрприз достался именно Кларку. На берегу его ждали те же самые немцы, которые недавно ускользнули от Паттона и Монтгомери на Сицилии. Они контратаковали с такой силой, что Кларк приготовился эвакуировать плацдарм и признать поражение 12 сентября. Его спасла только агрессивная огневая поддержка с близкого расстояния, которую оказывали на берег корабли, проходящие килем в нескольких сантиметрах от песка.