Американское эмбарго лишь слегка сдерживало японцев, но сильно их беспокоило, особенно когда они задумывались о постоянной угрозе его распространения на нефть. В начале 1941 года Токио направил в Вашингтон нового посла, Кичисабуро Номуру, честного морского офицера и бывшего министра иностранных дел, который был знаком с Соединенными Штатами и неплохо, но с трудом, владел английским языком. В марте он начал серию из примерно пятидесяти встреч с Халлом, многие из которых проходили в номере секретаря в отеле «Уордман Парк». С самого начала Номура столкнулся с серьёзными трудностями. Не зная его, американские криптоаналитики взломали высшие японские дипломатические коды. Благодаря «Магии» — кодовому названию этого прорыва в разведке — они могли информировать Халла о позициях Номуры ещё до того, как японский посол их излагал, и часто с большей ясностью, чем это мог сделать Номура на своём ломаном английском. (Он настаивал на работе без переводчика, что также часто приводило к непониманию того, что говорил Халл). Кроме того, Номура был скован политикой, которую он был вынужден, несколько вопреки собственному мнению, защищать, и отчаянием по поводу ускорения темпов войны в Токио. Он так выразил свой дискомфорт. «Я глубоко боюсь ошибиться в расчетах в этот момент, и, кроме того, есть предел моим возможностям», — писал он своему начальству в Токио. «Я не в состоянии уловить тонкие оттенки политики правительства и нахожусь в полной растерянности, что делать».[855]
В действительности политика правительства Номуры была не столько деликатной, сколько непримиримой, и Номура изо всех сил старался преуменьшить этот факт, но в конце концов не смог от него уклониться. Со своей стороны Халл также представлял правительство, которое было непреклонно привержено единственному, в чём Номура не мог уступить — выводу японских войск из Китая. В течение 1941 года Номура снова и снова заявлял, что Япония, возможно, согласится отказаться от давления на Юго-Восточную Азию, если американцы прекратят оказывать помощь Китаю и снимут торговые санкции. Халл снова и снова отвечал, что вывод японских войск из Китая является предварительным условием для дальнейших переговоров. На протяжении всех этих утомительных, повторяющихся разговоров каждый из двух участников переговоров только и делал, что подтверждал своё мнение о неуступчивости другого. На протяжении весны и лета их объединяла одна цель — выиграть время, отложить момент конфронтации до тех пор, пока, в случае Номуры, не возобладают более холодные и мудрые головы, или, в случае Халла, пока наращивание американского военноморского флота не изменит баланс сил на Тихом океане.
В июне 1941 года Гитлер выступил в роли вора времени. Операция «Барбаросса», как и многие другие предположения и планы, разрушила временный тупик в гостиничном номере Халла. Бездушно демонстрируя свою оппортунистическую привязанность к соглашению о Тройственном пакте, Гитлер начал операцию «Барбаросса», не предупредив своего японского «союзника». Его нападение на Советский Союз удивило японцев не меньше, чем русских. Оно также вызвало роковой спор в японском правительстве. «Северяне», выступавшие за присоединение к нападению Гитлера на Советский Союз, были противопоставлены «южанам», утверждавшим, что сейчас самое время, пока советско-германская смертельная битва обеспечивает безопасность сибирского фланга Японии, погрузиться на рисовые поля и каучуковые плантации Индокитая и Малайи, а также на вожделенные нефтяные месторождения Голландской Ост-Индии. Южане приводили весомые аргументы. Захват Юго-Восточной Азии опоясал бы большую часть китайской периферии японской властью, отрезал бы Чана от помощи извне и тем самым предопределил бы его судьбу. Кроме того, утверждали южане, Япония располагала запасом нефти всего на два года, а в условиях войны — на восемнадцать месяцев, и американская подводка могла быть отключена в любой день. Настал момент захватить богатые голландские нефтяные месторождения Ост-Индии и положить конец унизительной зависимости Японии от американцев в поставках важнейших видов топлива. Если Япония собиралась положить конец китайскому инциденту, заявить о своей промышленной самодостаточности и выполнить своё обещание создать «Азию для азиатов», очищенную от западных колониальных держав, то время для этого пришло.
Самый агрессивный из северян, министр иностранных дел Ёсукэ Мацуока, призвал Японию присоединиться к нападению Гитлера на Советский Союз и тем самым навсегда уничтожить вековую русскую угрозу. «Тот, кто ищет жемчужины, должен нырнуть глубоко», — заявил Мацуока кабинету министров. «Начало войны между Германией и Советским Союзом открывает перед Японией золотую возможность, которая выпадает лишь раз в тысячу лет», — заявил другой северянин, памятуя об историческом соперничестве Японии с Россией за гегемонию в Восточной Азии.[856] Но к этому времени северный вариант выглядел уже совершенно непривлекательным. Квантунская армия все ещё не оправилась от поражения, которое она потерпела от советских войск летом 1939 года под Номонханом, маленьким форпостом на реке Халха, определявшим границу между советской Монголией и контролируемым Японией Маньчжоу-Го. Помня о Номонхане, наказанные генералы японской армии отказывались переходить в наступление против советских войск, если не имели подавляющего численного превосходства. Смелое решение Сталина не перебрасывать свои сибирские гарнизоны на оборону Москвы, а также данные об усилении советского сопротивления немцам лишили северян их «золотой возможности». На совещании в присутствии императора 2 июля южане одержали верх. Решение идти на юг было подтверждено. «Нас не остановит возможность оказаться в состоянии войны с Англией и Америкой», — уверенно заявили участники конференции. Не успел закончиться месяц, как японские войска, уже закрепившиеся в северном Индокитае, перешли в южный Индокитай, что, очевидно, было подготовительным шагом к рывку в британскую Малайю и голландскую Ост-Индию.[857]
Благодаря «Мэджик» официальные лица в Вашингтоне могли внимательно следить за ходом обсуждений в Токио. «Японцы ведут между собой настоящую драку, — сказал Рузвельт Гарольду Икесу, — пытаясь решить, в какую сторону они собираются напасть — на Россию, на Южные моря… или же они будут сидеть на заборе и быть более дружелюбными с нами. Никто не знает, каким будет решение, но, как вы знаете, для контроля над Атлантикой очень важно, чтобы мы помогали поддерживать мир в Тихом океане». Что именно делать перед лицом новой японской угрозы, Рузвельт был не так уверен. Его озабоченность «контролем над Атлантикой» сильно ограничивала любые силовые действия против японцев. «У меня просто не хватает флота, — жаловался Рузвельт, — и каждый маленький эпизод в Тихом океане означает уменьшение количества кораблей в Атлантике».[858]
Пока Рузвельт пытался разработать ответ на продвижение Японии на юг, американские военно-морские начальники советовали проявить благоразумие. Эмбарго на поставки нефти было очевидным шагом, и американские сторонники жесткой линии горячо призывали к такому шагу. Но отдел военных планов ВМС предупредил президента 21 июля 1941 года, что «эмбарго, вероятно, приведет к довольно раннему нападению Японии на Малайю и Голландскую Ост-Индию и, возможно, вовлечет Соединенные Штаты в раннюю [подразумевается „преждевременную“] войну на Тихом океане… Рекомендация: Не вводить эмбарго на торговлю с Японией в данный момент».[859]
26 июля Рузвельт объявил об американских ответных мерах. Он объявил о немедленном замораживании всех японских активов в Соединенных Штатах, требуя, чтобы любые дальнейшие японские закупки проходили через правительственный комитет, который разблокировал бы доллары для оплаты экспорта. Несмотря на многочисленные недоразумения тогда и позже, это не было полным эмбарго на торговлю с Японией. Рузвельт лишь развязывал ножны с этим важнейшим экономическим оружием, ещё не погружая его в жилы своего врага. Он рассматривал замораживание активов как временный и усложняющий механизм, ещё один щелчок трещотки торговых санкций, тщательно взвешенную политику, согласующуюся с медленно нарастающими ограничениями, которые были введены ранее. Американские сторонники жесткой линии были разочарованы. «Несмотря на то, что Япония решилась на этот враждебный шаг, — писал расстроенный Икес в своём дневнике, — президент……все ещё не желал затягивать петлю… [Он] указал, что мы будем продолжать поставлять нефть и бензин». Несмотря на возражения членов кабинета, которые хотели «завершить работу как можно быстрее… [президент] решил, что, возможно, будет лучше накинуть петлю на шею Японии и время от времени подергивать её».[860] Замораживание японских активов, в конечном счете, должно было стать лишь ещё одним случаем в продолжающейся политике «умиротворения» Рузвельта по отношению к Японии, которая так бесила Икеса и других сторонников жесткой линии. Вскоре они нашли способ обратить последнее заявление президента в свою пользу.[861]
