Сделка по эсминцам и базам стала для Черчилля громким триумфом. В своей речи, посвященной летчикам, участвовавшим в Битве за Британию, — «Никогда ещё в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», — сказал он, придумав субрикет («немногие»), под которым навсегда останутся известны пилоты RAF, — Черчилль также экстравагантно приветствовал соглашение о базах эсминцев. А ведь мог бы. Сделка помогла приблизить реализацию замысла, которым Черчилль руководствовался во всей своей внешней политике с момента вступления в должность. По его словам, оно означало углубление процесса, в результате которого «англоязычные демократии, Британская империя и Соединенные Штаты, должны будут несколько смешаться в некоторых своих делах для взаимной и общей выгоды. Со своей стороны, глядя в будущее, я не отношусь к этому процессу с какими-либо опасениями. Я не смог бы остановить его, даже если бы захотел; никто не сможет его остановить. Как Миссисипи, — искусно заключил Черчилль для своей американской аудитории, — она просто продолжает катиться. Пусть катится. Пусть она катится полным потоком, неумолимая, неодолимая, благотворная, к более широким землям и лучшим дням».[761]
Сами эсминцы не шли с такой же неумолимостью. К концу года только девять из обещанных пятидесяти добрались до Британии, где адмиралтейство сочло их ещё менее пригодными для плавания, чем ожидалось. В любом случае, 17 сентября, всего через две недели после объявления о сделке по эсминцам и базам, расшифровки «Энигмы» подтвердили, что Гитлер отложил на неопределенный срок операцию «Силион» — ожидаемое вторжение, против которого должны были быть задействованы эсминцы.[762] Битву за Британию выиграли «немногие», а не американские корабли. Но, как понимал Черчилль, убедительная логика обмена эсминцев на базы всегда была скорее политической и психологической, чем военной. Истинная выгода от сделки лежала в будущем. Она должна была измеряться не вкладом в оборону Британии летом 1940 года, а её каталитическим эффектом в укреплении англо-американского альянса — и в приближении Соединенных Штатов к воинственности.
Уиллки ограничился тем, что осудил указ об осуществлении сделки по уничтожению баз как «самое произвольное и диктаторское действие, когда-либо предпринятое любым президентом в истории Соединенных Штатов» — обвинение, мягко говоря, огульное, но также пустое и ироничное, поскольку Уиллки мог бы сделать себя инструментом участия Конгресса, если бы захотел.[763] В любом случае, критика Уиллки ограничивалась методом, а не сутью обмена эсминцев на базы. Архисоциалистическая газета Chicago Tribune, напротив, прокляла сделку как «акт войны». Черчилль выразился более сдержанно, но в целом согласился с этой оценкой. «Передача Великобритании пятидесяти американских военных кораблей была явно не нейтральным актом, — писал он позднее. — По всем стандартам истории он оправдал бы германское правительство в объявлении войны [Соединенным Штатам]… Это был первый из длинной череды все более нейтральных актов в Атлантике, которые оказали нам огромную услугу… Весь мир, — заключил Черчилль, — понял значение этого жеста».[764]
В последние дни кампании нарастающее политическое отчаяние Уиллки и резкие придирки республиканцев-изоляционистов вроде Ванденберга на время затмили интернационалистские убеждения кандидата, не говоря уже о его самообладании. Отказавшись от вежливого тона, которым были пропитаны его ранние предвыборные заявления, Уиллки перешел к резкому осуждению Рузвельта как разжигателя войны. «Мы не хотим снова посылать туда наших парней», — заявил он в своей речи в Сент-Луисе. «Если вы выберете кандидата на третий срок, я считаю, что они будут посланы».[765] В серии все более эмоциональных речей от имени Уиллки Чарльз Линдберг раздувал ту же тему. Так же поступил и Джон Л. Льюис, который поддержал Уилки и проклял Рузвельта в общенациональной передаче 25 октября. Для пущей убедительности Льюис пригрозил, что если промышленные рабочие страны отвергнут его совет, он уйдёт с поста президента CIO.[766]
Одобрение Линдберга и Льюиса и явная уязвимость Рузвельта в обвинении в разжигании войны обеспокоили лагерь Рузвельта в последние дни кампании. «Этот парень Уилки вот-вот побьет босса», — беспокоился советник президента Гарри Хопкинс.[767] Рузвельт оставался в Белом доме большую часть кампании, но в конце октября, выглядя по-президентски и по-государственному, он наконец-то вышел на предвыборную тропу. Как и в случае с Уиллки, растущие политические ставки по мере приближения дня выборов омрачили обычно осторожные суждения Рузвельта. Сначала он довольствовался напоминанием аудитории о том, что партия Уиллки также была партией «Мартина, Бартона и Фиша», трех печально известных изоляционистских конгрессменов, чьи имена составляли запоминающийся триномиальный напев, с помощью которого Рузвельт доводил толпы демократов до пароксизмов партийного энтузиазма.[768] Но, отправляясь 30 октября в Бостон на важнейшую речь, Рузвельт явно волновался. Не в первый и не в последний раз он требовал от Черчилля жеста, который мог бы дать ему поддержку американских избирателей, — заявления, которое, как он проинструктировал Моргентау, «на языке самого Черчилля — он писатель, — которое президент мог бы использовать перед бостонскими ирландцами».[769] Но словесная мельница Черчилля подвела его в этом случае. Рузвельт, оставленный в Бостоне на произвол судьбы, с усердием прибег к ставшей уже привычной литании «Мартин, Бартон и Фиш». Он также рискнул дать безрассудное обещание: «Я говорил это раньше, но буду говорить снова и снова: Ваших мальчиков не будут посылать ни в какие иностранные войны». Очевидно, что Рузвельт опустил уточняющую фразу, которую он использовал в предыдущих случаях: «за исключением случаев нападения».[770]
Слушая радио, Уилки взорвался: «Этот лицемерный сукин сын! Он меня победит».[771] Он был прав наполовину. Уиллки, конечно, потерпел решительное поражение, но не мучительные обещания Рузвельта не ввязываться во внешние войны привели президента к беспрецедентной победе на третьем сроке. Опросы общественного мнения показали, что именно надвигающаяся реальность американского участия в вооруженном конфликте, а не соблазнительные заверения Рузвельта о мире, больше всего навредила Уиллки. На вопрос о том, как бы они проголосовали, если бы войны не было, избиратели отдали предпочтение Уилки с перевесом в 5,5%, что отражало разочарование в «Новом курсе» и недовольство проблемой третьего срока. Однако, столкнувшись с возможностью войны, они отдали предпочтение Рузвельту с гораздо большим отрывом. Ко дню выборов многие избиратели уже явно смирились с ужасной перспективой войны. Они решили, что сейчас не время менять надежного Рузвельта, которого они знали на протяжении восьми лет депрессии, реформ и обострения международной напряженности, на раздражительного Уилки, которого они видели во время предвыборной кампании. Республиканский кандидат победил всего в десяти штатах — традиционных оплотах республиканцев в Мэне и Вермонте и ещё в восьми на изоляционистском Среднем Западе. Перевес Рузвельта стал самым незначительным за всю его историю. Уиллки набрал на пять миллионов голосов больше, чем Лэндон четырьмя годами ранее — что свидетельствует о том, насколько упала популярность Рузвельта после триумфального референдума по «Новому курсу» в 1936 году. Но в конечном итоге Уилки был обязан своим поражением беспокойству по поводу своей неопытности и слабым признакам возвращающегося процветания.[772]
