Теперь Черчиллю предстояло срочно подтвердить веру в британскую доблесть. Он должен был не только сплотить своих соотечественников, но и убедить американцев, что Англия оставила в прошлом все соблазны умиротворения. В конечном итоге, конечно, Черчилль также надеялся вовлечь Соединенные Штаты в войну на стороне Англии. Он не скрывал этих намерений в знаменитой пературе к речи, произнесенной во время эвакуации из Дюнкерка, — речи, столь же примечательной своей откровенной мольбой о помощи, сколь и гипнотическими риторическими полетами. Премьер-министр ЮАР Ян Смэтс однажды заметил о речах Черчилля: «Каждая передача — это битва».[729] Эта речь, произнесенная на заседании Палаты общин 4 июня, была одновременно Трафальгаром и Азенкуром Черчилля, парящим триумфом ораторского искусства. Говоря лирическими елизаветинскими каденциями, Черчилль обращался как к американцам, так и к британцам (хотя американцы и не подозревали, что по трансатлантическому радио в миллионы их домов доносится не голос Черчилля, а записанный голос его назначенного пародиста, Нормана Шелли):

Этими словами Черчилль подтвердил оценку Самнера Уэллса о воинственности и упорстве британского лидера. «Это была великолепная речь», — отметил в своём дневнике обычно хмурый Икес. Рузвельт считал, что речь была «сама твердость». «Президент и я, — писал государственный секретарь Халл, — считаем, что мистер Черчилль имел в виду то, что сказал… Никаких переговоров между Лондоном и Берлином не будет». Словно колдовское заклинание, слова Черчилля буквально открывали дверь для американского сотрудничества. «Если бы у нас были сомнения в решимости Британии продолжать борьбу, мы бы не предприняли тех шагов, которые сделали, чтобы оказать ей материальную помощь», — писал позже Халл.[731]

Однако не все американцы так легко поддались чарам британского лидера, и не все сомнения в перспективах выживания Британии были так быстро развеяны. Черчилль приоткрыл дверь в англо-американское партнерство, но только на одну щель. Ветры войны и тревоги могли легко захлопнуть её снова. Словесные и иные муки Черчилля только начинались.

Уинстон Спенсер Черчилль как нельзя лучше подходил для того, чтобы призвать Новый Свет к спасению Старого. Сын отца-англичанина и матери-американки, он был воплощением англо-американского единства. Таинственные капризы характера и чистилища его шестидесяти четырех лет объединились, чтобы к 1939 году вооружить его внушительным арсеналом смекалки, хитрости и мастерства. Обладая великолепно отточенными ораторскими способностями, Черчилль был грозным претендентом на руку своих американских кузин. От них, как он знал, зависело все. Всю свою хитрость и остроумие Черчилль направил на то, чтобы убедить американцев стать товарищами Англии по оружию.

Ухаживая за американской публикой по радио, Черчилль также общался с Франклином Рузвельтом по телефону и телеграфу. Они встречались лишь однажды, в Лондоне в 1918 году. В первые дни «Нового курса» Черчилль отправил в Белый дом копию своей биографии, посвященной его предку Джону Черчиллю, первому герцогу Мальборо. Он приписал: «С искренними пожеланиями успеха величайшему крестовому походу современности». Оба человека больше не общались до 11 сентября 1939 года, через несколько дней после того, как Черчилль вошёл в кабинет Чемберлена в качестве первого морского лорда, когда Рузвельт отправил личную записку: «Именно потому, что мы с вами занимали схожие должности во время мировой войны [когда Черчилль был первым лордом адмиралтейства, а Рузвельт помощником министра военно-морского флота], я хочу, чтобы вы знали, как я рад, что вы снова в адмиралтействе… Я хочу, чтобы вы и премьер-министр знали, что я всегда буду рад, если вы будете лично держать меня в курсе всего, о чём вы хотите, чтобы я знал». Это короткое послание заложило основу замечательных личных и политических отношений.[732]

С полного одобрения Чемберлена Черчилль воспользовался возможностью открыть прямую линию связи с американским президентом. Не последнюю роль в этом сыграло желание англичан нивелировать мрачные оценки перспектив Британии, которые, как они знали, все чаще давал посол Кеннеди. Кеннеди, по словам одного британского дипломата, был «злобным и голубиным». Другой назвал американского посла «очень плохим образцом двуличного мошенника и пораженца». Учитывая пессимистические отчеты, которые, как он знал, подавал Кеннеди, Черчилль проницательно заметил, «что было бы неплохо кормить [Рузвельта] через определенные промежутки времени», причём кормить его более бодрящей пищей, чем та, которую ему подавал Кеннеди.[733]

В Рузвельте Черчилль нашел родственную душу для своего собственного бескомпромиссного духа. В предыдущие полдесятилетия президент порой был раздражён британским умиротворением не меньше, чем британцы американской изоляцией. «Я бы хотел, чтобы британцы прекратили это отношение „мы, которые скоро умрем, приветствуем вас“, — с раздражением писал Рузвельт гарвардскому историку в начале 1939 года. — Что сегодня нужно британцам, так это хороший крепкий грог, вызывающий не только желание спасти цивилизацию, но и постоянную веру в то, что они могут это сделать. В таком случае они получат гораздо больше поддержки от своих американских кузенов». Черчилль вполне мог бы стать тем человеком, который сварит этот грог. Что касается Кеннеди, то Рузвельт уже давно оценил своего посла. «Джо Кеннеди……был и всегда будет умиротворителем… Он для меня просто заноза в шее», — воскликнул Рузвельт Моргентау в октябре 1939 года.[734]

Однако от сообщений Кеннеди нельзя было так легко отмахнуться. Может быть, гонец и был занудой, но его послание имело отрезвляющее правдоподобие. Британия действительно могла погибнуть или, по крайней мере, покорно склониться перед властной силой Гитлера, какими бы крепчайшими ни были порции риторического грога, которые лились из ораторского колодца Черчилля. Даже Рузвельт весной 1940 года по крайней мере один раз подумал, что «англичане собираются надраться».[735] Как и предполагал Кеннеди, влиятельные члены британского правительства даже в столь позднее время все ещё вынашивали идею достижения взаимопонимания с Гитлером, не в последнюю очередь потому, что продолжали отчаиваться в американской помощи. «США выглядят довольно бесполезными», — заметил во время французского краха Александр Кадоган, старший советник лорда Галифакса, который все ещё был министром иностранных дел в правительстве Черчилля, как и в правительстве Чемберлена. «Что ж, мы должны умереть без них», — заключил Кадоган.[736] На секретном заседании военного кабинета в составе пяти человек 28 мая 1940 года Галифакс, принц умиротворителей, призвал принять предложение Муссолини выступить посредником в урегулировании. Чемберлен, лишённый премьерства, но все ещё остававшийся политической силой, с которой нужно было считаться, согласился. Он увещевал своих коллег, что они должны быть «готовы рассмотреть достойные условия, если они будут нам предложены». Эти чувства возмутили Черчилля, чьей главной целью было вычеркнуть их и все их остатки из британского политического тела. Выступая перед полным составом кабинета несколько минут спустя, новый премьер-министр применил мощный словесный эметик: «Каждый из вас восстанет и снесет меня с моего места, если я хоть на мгновение задумаюсь о переговорах или капитуляции», — прорычал Черчилль. «Если эта наша долгая островная история должна наконец закончиться, пусть она закончится только тогда, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь в собственной крови». Черчилль «был просто великолепен», — записал в своём дневнике один из министров. Он был «человеком, и единственным человеком, который у нас есть для этой задачи».[737]