Этот ограниченный пересмотр закона о нейтралитете точно отражал шаткое равновесие, в котором сейчас находилась американская дипломатия. И общественное мнение, и официальная политика колебались между надеждой и страхом — надеждой на то, что с американской помощью союзники смогут победить Гитлера, и страхом, что события могут втянуть Соединенные Штаты в конфликт. Рузвельт, например, не обманывал себя относительно ужасающих последствий триумфа нацистов в Европе, но и не питал иллюзий относительно нравов своих соотечественников. «Меня беспокоит то, — признавался Рузвельт в конце декабря 1939 года своему коллеге-международнику, канзасскому газетчику Уильяму Аллену Уайту, — что общественное мнение здесь каждое утро похлопывает себя по спине и благодарит Бога за Атлантический (и Тихий) океан. Мы сильно недооцениваем серьёзные последствия для нашего собственного будущего… Поэтому, мой мудрый старый друг, моя проблема заключается в том, чтобы заставить американский народ задуматься о возможных последствиях, не пугая американский народ мыслью о том, что он будет втянут в эту войну».[719]
ОШИБКА, наступившая в Европе после вторжения Германии в Польшу, усугубила проблему Рузвельта в конце 1939 и начале 1940 года, когда перед ним встала задача просвещения американцев о реальной и настоящей опасности, с которой они столкнулись. Выполняя секретные протоколы нацистско-советского пакта, Сталин в середине сентября захватил восточную Польшу, а в конце ноября вторгся в Финляндию. Но это были относительно незначительные столкновения на далёкой восточной периферии Европы. В западной части Европы грозный немецкий вермахт, действительно великая угроза миру на Старом континенте, таинственно бездействовал. Блицкриг, или «молниеносная война», разгромившая Польшу за три недели, уступила место шести месяцам Ситцкрига — любопытной «сидячей войны», в ходе которой Гитлер закрепил свои успехи, но не начал новых военных авантюр.
В этот период Гитлер держал Париж и Лондон в напряжении, заманчиво, но в конечном итоге фальшиво предлагая мир. Союзники, со своей стороны, не проявляли склонности к захвату военной инициативы. Франция тянула время, обманутая своей верой в якобы непробиваемую линию Мажино. Британия довольствовалась налетами на немецкие города с помощью листовок. Когда последние дни 1939 года растянулись на недели, а затем и на месяцы, а на западе все ещё не было удара, Европа немного расслабилась. Английские дети, эвакуированные из Лондона под угрозой воздушных налетов в сентябре, возвращались домой к Рождеству. Даже такой воинственный британец, как Уинстон Черчилль, назначенный в начале сентября первым лордом британского адмиралтейства в кабинете Чемберлена, продолжал думать о войне скорее как о неизбежной перспективе, чем как о реальности. Уже на Рождество 1939 года он телеграфировал Франклину Рузвельту: «Вообще говоря, думаю, что война начнётся уже скоро».[720]
Когда наступил 1940 год, войны на западе все ещё не было — или было только то, что сенатор Бора с усмешкой назвал «фальшивой войной», очередное сабельное противостояние между громогласными нацистами и хитрыми демократиями, но Соединенным Штатам не о чём было беспокоиться. Среди американцев, сообщал из Вашингтона британский посол, царило ощущение «скуки от того, что грандиозная драма неограниченной воздушной войны в Европе, которой их учили ожидать, очевидно, не состоится».[721]
Странное затишье фальшивой войны на мгновение очаровало даже Франклина Рузвельта миражом урегулирования путем переговоров, прежде чем разразится страшная широкая война. Недавняя история умиротворения давала ему мало оснований для уверенности в том, что Великобритания или Франция соберут в себе политическую волю, чтобы долго противостоять Гитлеру. У него также не было оснований полагать, что британские или французские вооруженные силы смогут противостоять нацистскому джаггернауту, как только он начнёт наступать. Буллит прислал из Парижа несколько предупреждений о том, что Франция будет покорена немецкой авиацией задолго до того, как французы смогут создать свою собственную воздушную армию, с американской помощью или без неё. Из Лондона посол Кеннеди неоднократно подчеркивал, что предложения Берлина об урегулировании пагубно сказываются на морали. Чемберлен, считал Кеннеди, ещё может пойти на сделку с Гитлером. Сам Кеннеди, по сути, склонялся к тому, что такая сделка — лучшее, на что могла надеяться превосходящая по численности и недофинансированная Англия. «Не заблуждайтесь, — писал Кеннеди президенту 3 ноября, — в этой стране существует вполне определенное течение, выступающее за мир… Хотя все ненавидят Гитлера, [британцы] все же не хотят, чтобы им пришёл конец в экономическом, финансовом, политическом и социальном плане, что, как они начинают подозревать, станет их судьбой, если война продлится очень долго».[722]
Чтобы лучше оценить настроения в Европе, 9 февраля 1940 года Рузвельт объявил, что направляет заместителя государственного секретаря Самнера Уэллса с якобы «ознакомительной» миссией в Рим, Берлин, Париж и Лондон. О более глубокой цели поездки Уэллса президент не соизволил заявить публично: изучить возможность мирного урегулирования с Гитлером при посредничестве Америки — несомненно, по мнению Рузвельта, более предпочтительного, чем мирное урегулирование, продиктованное Гитлером.
То, что обнаружил Уэллс, обескуражило его. Хотя многие итальянские чиновники с тревогой искали способ избежать войны, Муссолини явно был верховным боссом Италии, и Уэллс пришёл к выводу, что нет «ни малейшего шанса на успешные переговоры» с Иль Дуче.[723] В Берлине, где он увидел польских военнопленных, хмуро убирающих снег с улиц, Уэллс с ледяным спокойствием выслушал двухчасовую речь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа; глаза министра были постоянно закрыты, «помпезность и нелепость его манеры» усиливали впечатление, что «этот человек пропитан ненавистью к Англии». На следующий день Уэллс уезжал с интервью с Гитлером, «думая про себя, когда я садился в машину, что слишком трагично, что все решения уже приняты. Лучшее, на что можно было надеяться, — это отсрочка, чего бы это ни стоило». В Париже, проезжая по улицам, где прошла большая часть его привилегированного детства, Уэллс получил множество подтверждений мрачных сообщений о моральном состоянии французов, которые передавал Буллит. На лицах людей он видел лишь «угрюмую апатию». «Лишь в редчайших случаях… я получал впечатление надежды или бодрости, или даже, как это ни трагично, воли к мужеству».
В Англии картина была иной. «Не было никакого сходства между впечатлениями, которые я получил в Лондоне, и теми, которые мне навязали в Париже», — вспоминал позже Уэллс. Многие писатели преуменьшали значение пребывания Уэллса в Лондоне, считая его просто «витриной» для маскировки его якобы более серьёзной миссии в Рим и Берлин. Но на самом деле именно визит Уэллса в Англию имел гораздо более важные последствия по той простой причине, что там Уэллс лично столкнулся с крепнущим английским духом непокорности — духом, который не смогли передать обреченные доклады посла Кеннеди. «Англичане, — мгновенно заключил Уэллс, — будут сражаться до последнего… Казалось, они были полны решимости не переживать ещё раз то, что им пришлось пережить с осени 1938 года, а довести дело до конца, каким бы далёким ни был этот конец и каким бы горьким ни оказалось продвижение к нему». Позиция двух человек, в частности, произвела на Уэллса глубокое впечатление. Энтони Иден, бывший и будущий министр иностранных дел, ныне работавший в министерстве по делам доминионов, решительно высказал своё суровое убеждение в том, «что ничто, кроме войны, невозможно до тех пор, пока гитлеризм не будет свергнут». Ещё более категорично Уинстон Черчилль, бывший и нынешний первый лорд адмиралтейства и вскоре ставший премьер-министром, искупал Уэллса в «каскаде ораторского искусства, блестящего и всегда эффективного, перемежающегося со значительным остроумием». Окутанный сигарным дымом и жестикулируя стаканом виски с содовой (по мнению Уэллса, не первым за день), Черчилль провозгласил: «Не может быть иного решения, кроме прямого и полного поражения Германии [и] уничтожения национал-социализма».
