Он тараторил и тараторил, стуча каблуками по мраморным полам караван-сарая, явно куда-то стремясь. И точно: гонка по коридорам привела нас на крышу, где под полосатым сине-белым тентом был накрыт небольшой стол. Так, мелочи: дыня, суп с креветками, пара кувшинов горячительного, гора сладостей, виноград, лепёшки и гранаты. На отдельном столике сбоку лежали нарды и стоял раскуренный пару минут назад кальян, хотя никого живого поблизости не было. Ничего, что можно было бы посчитать существенным. А это значит, что Умар Шариф призвал меня действительно поговорить.

— Садись, — безо всякой вежливости заявил он, тыкая пальцем в гигантский парчовый пуф. Я села.

Умар схватил кальян, жадно сделал несколько затяжек, и передал мне длинный деревянный мундштук.Что ж.

— А, кха-кха-кха! — только это и могло вырваться из моего горла. Вода в колбе вскипела, и так же вскипел мой мозг: здесь курили настоящий табак, горький и крепкий. Если его пропустить через пар, а получившуюся жидкость конденсировать, то получится как раз та капля никотина, которая убьёт лошадь. И ещё в придачу пару слонов, Тихий океан и немного меня.

— Разучился, — горестно произнёс Умар. — Наслышан, что был ты в Индии, а там не курят кальян — там жуют мерзкую смесь с добавлением извести под названием «бетель», от которой краснеют губы и мутится разум.

— Кха! — лёгкие выплюнули последнюю порцию дыма. — Ты ошибаешься, Умар Шариф, я не любитель жевать бетель, как и насвай. Просто я только вчера воскрес из мёртвых. Или это было сегодня. Неважно, но ты должен знать, что в этом мире каждый, кто вернулся, должен заново привыкать есть, пить, дышать. Так ребёнок учится ходить в первый раз сам, а раненому, который учится ходить во второй раз, помогаю близкие. Вот и я прошу у тебя помощи.

— Помощи? — спросил Умар, делая здоровенную затяжку. — Ты просишь меня освоиться в подлунном мире после того, как ты ограбил нашего отца, убежал с абиссинкой в Аравию и тридцать лет скитался там, не давая о себе знать? Твоя мать умерла из-за моей, признаю. Но они с моей матерью спорили за любовь нашего отца, а в любви, как и на войне, все средства хороши. К чему обижаться? К чему мстить? Да, я отравил твоего старого коня. Но это было из милосердия, он уже начинал терять зубы…

— Вот ты и сволочь, — вполне искренне произнесла я.

— Брось, столько лет прошло! Тем более, что отец подарил тебе нового жеребца, на котором ты и ускакал в ночь с этой девкой, драгоценностями и ключом к сокровищнице. И что? Всё равно вернулся, и тут тебя встретил любящий брат.

Умар Шариф сделал ещё пару затяжек:

— Где, кстати, та девка?

— Умерла, — солгала я. Откуда мне было знать?

— Хорошо, — кивнул Умар. — Ты знал, что она спала не только с тобой, но и со мной, тогда ещё четырнадцатилетним, и с отцом, и с нашим конюхом Абдуллой-черным, и с нашим евнухом Абдуллой-толстым, и даже с тем звероподобным арабом, от которого всегда пахло крысами… Ну, тот палач, который пытал и казнил наших врагов, помнишь? Он ещё не мог двух слов связать, и только мычал, идиот. Ей было всё равно, с кем и как. Даже евнух и глупец её не смутили. Но она убежала с тобой. А ключ? Ключ от сокровищницы ты привёз?

— Нет у меня никакого ключа, хоть обыщи, — я к тому времени почти допила суп, и теперь ела креветок.

Умар Шариф вылупил на меня глаза:

— Обыскать? И что я найду? Ключ — это тайные слова, которые сказал тебе отец. Он всё надеялся, что ты вернёшься, вель Слово Ключа может нести только один человек. Или передать другому. Но тот тоже может рассказать его только одному, преемнику. Только не говори, что ты передал его! — побледнел Омар Шариф.

Внутренне я ликовала: бабкина сказка про сокровища банды Касима и сорока разбойников, приготовленная нами для эмира Осейла, вдруг вылезла из-под одеяла, зевнула и окончательно проснулась для того, чтобы стать реальностью.

— Я пошутил, — выдавила я из себя слова извинения. — Конечно, я помню Слово Ключа. И мы, конечно, можем открыть отцовскую сокровищницу хоть сейчас. А как ты жил без неё?

— Нормально, — Умар Шариф уже опять порозовел, хоть и не унял до сих пор дрожь в руках. — Завёл дело, стал торговать с киммерийцами шерстяными хорасанскими и табасаранскими коврами, шёлковыми нитями из Китая, тонкими индийскими тканями…

— А семья? Женился? Дети есть?

— Нет! — резко ответил Умар Шариф. — Дети — существа ненадёжные, предадут тебя и не заметят. И женщины тоже, только они более коварны, ненасытны и жадны.

— Не все! — обиделась я сразу за весь женский пол.

— Все! — отрезал мой «братец», и снова затянулся кальяном. Мне показалось, что табак ударил ему в голову, и он немного «поплыл», но вполне вероятно, что это была его очередная хитрость. Я видела с крыши, как слуги Умара Шарифа увозят моих людей, и понимала всё более отчётливо, что это была не вежливость и не доброта, а приглашение в стиле сицилийской мафии. Отказаться нельзя. Все они были заложниками Умара до тех пор, пока я не скажу ему Слово Ключа, и он не откроет отцовскую сокровищницу. Потом, думаю, нас отпустят. Или нет. Ну, это я уже преувеличиваю, конечно — не окончательная же сволочь этот Умар?

— Слушай, а скажи мне Слово Ключа, а? — брат хлебнул из кувшина, сделал ещё затяжку, и теперь уже не стоял на ногах. — Я клянусь, что отдам тебе пятую часть отцовских сокровищ, и ты можешь жить в моём доме с чадами и домочадцами столько, сколько пожелаешь, хоть вечно, а? Хватит тебе скитаться. Тем более, что, прежде чем стать моим, это был дом нашего отца, а? Оставайся.

— А как же коварный женский пол? — подковырнула его я.

— Ты о жене? Кому помешает эта скромная пожилая женщина? Наоборот, она привнесёт уют в наш быт, если, конечно, будет сидеть на своей половине тихо и молча: не петь, не музицировать, не таскаться по базарам, не заводить знакомств…

Однако мой «братец» тот ещё фрукт! С другой стороны, если вспомнить поющую зубастую султаншу Лейлу, так он даже в чём-то и прав: мужчинам эта музыка выходит боком и часто заканчивается смертью. Но соглашаться всё же не стоило. Понимая уже местные обычаи, я догадывалась, что вариант событий, в котором Осман Шариф (то есть, я), сказавший Слово Ключа, летит с крыши вниз, а через минуту его убитый горем брат уже причитает над телом. Спасибо, не надо.

— Умар, дорогой мой, кто знает Слово Ключа, тот — в вечной опасности. Не могу подвергать ей своего единственного брата! — сказала я и обняла Умара Шарифа.

— Не единственного, — проворчал он, намекая, видно, на горбуна Сэрва. Но я сделала вид, что не слышу. Морда у Умара Шарифа была кислющая, как лимон.

— Так не будем же медлить, пора открывать сокровищницу! — сказала я, и тут Умар мигом протрезвел: подобрал полы своего халата, и чуть ли не вприпрыжку сбежал по лестнице. Спустилась и я, и была изумлена: вместо коней внизу стояли два открытых паланкина, каждый из которых держали шестеро чернокожих рабов в медных ошейниках. «Умар Шариф ибн Фариди» было написано на каждом. Спасибо вселенной и за такую малость: теперь я знала фамилию того несчастного, чьим обликом обладала. Рабы опустили носилки на землю, я села, подобрав полы одежды, в другие забрался Умар, и скомандовал:

— Во дворец Фариди, вы, куски вонючего собачьего мяса, сыны шакала и старой жабы!

Рабы мягко тронулись с места и побежали рысцой в ногу — даже не качало. На их месте я бы просто прикончила старого мерзавца и сбежала. Но, видно, эти сильные мужчины знали что-то такое, что удерживало их от побега. Может, им отрезали языки? Или их семьи тоже были в заложниках у Умара?

…Поездка продолжалась уже около получаса. До меня доносился острый запах пота, какой можно встретить разве что в автобусе, заполненном рабочими-строителями в жаркий июльский полдень. Рабы начали дышать с присвистом, но их никто не жалел и не останавливал. С одной стороны дороги всё ещё тянулись дома Магриба, с другой — сады, в которых одновременно цвели и плодоносили персики, вился по шпалерам виноград, ягодные кусты казались густо обрызганными то кровью, то чернилами. Людей почти не было видно. Умар спал, убаюканный качкой, а я всё пыталась рассмотреть конец города. Но Магриб не кончался: то тут, то там выскакивала из зелени дымчатая стена — то на удалении не меньше километра, а порой так близко, что можно дотронуться рукой. По моим расчётам, мы отмахали не меньше десяти-пятнадцати километров, и это до сих пор была черта города. Наконец в месте, где стена начала закругляться, я увидела большой холм, увенчанный дворцом из розового туфа в окружении пышнейшего сада, который только можно вообразить. Даже издалека было видно, что по тропинкам важно прогуливаются царственные павлины, а яркие искорки в ветвях — это певчие птицы. Белоснежные цветы инжира выбрасывали из себя фонтаны алых тычинок так густо, что казалось, будто на деревьях вовсе нет листвы.