— Сезам, откройся!

— Гениально! — похвалила меня бабка, и продолжила врать. Она наплела, что, мол, мертвец нужен, чтобы открыть ворота, что безъязыкий кочевник только и может пройти комнату страха и не закричать от ужаса. После чего он может передать ключ горбуну, который, сильный как все горбуны, сдвинет засов третьей комнаты. Затем придёт черёд воина биться с призраками. В четвёртой комнате юркий мальчишка пролезет по узкому лабиринту и разобьёт кувшин с джинном, который будет заговорён бабкой, после чего Осман Шариф — я, то есть, — произнесёт заветное слово. Это, своего рода, чёрный ход в сокровищницу, потому что разбойники пользуются другим, прямым, но его, увы, отыскать не удалось.

— Мудрёно, — с сомнением сказал Сэрв. — Не поведётся эмир.

— Поведётся, никуда не денется, — сказала Яга, продолжая догрызать орешки в сахаре. — И не таких мудрецов дурила я. Доверьтесь бабушке, не стройте из себя младенцев, которых испугала тень на стене…

Она бы ещё долго распиналась, но тут дверь в наши покои распахнулась настежь, и в проём ворвался худой высокий старик с длинной белой бородой.

— Возлюбленный брат мой Омар Шариф! Обними же меня после тридцати лет разлуки! Это я, твой брат Умар Шариф!

И дед накинулся на меня, как тигр на быка — закогтил и не выпускал. Мне не понравились его глазки — маленькие и бегающие, которыми он успел обшарить всё помещение, прежде чем заключить «возлюбленного брата» в удушающие объятия.

Я отстранила его и произнесла довольно сухо:

— Не помню, чтобы мы дружески расставались.

— Ай, кто старое помянет — тому глаз вон! — жизнерадостно и неискренне воскликнул дед, и снова полез обниматься.

— Я слышал, отец-таки доверил тебе сокровище? — доверительно прошептал он мне на ухо, брызжа слюной. — Я так и знал.

— Скажи, а почему твой «братец» называет тебя не «Османом», а «Омаром»? — вкрался мне в сознание голос Полины-поляницы. — Даже за тридцать лет он не мог забыть, что родители назвали одного сына Османом, а второго — Умаром. А не Омаром и Умаром. Тебе не кажется это подозрительным?

— Оговорился старик, подумаешь, — мысленно ответила я. Когда тебе предстоит врать как сивому мерину, чтобы не получился бред сивой кобылы, всякая помеха воспринимается агрессивно. Умом я понимала, что Полина хочет помочь, да и дед был откровенно гнусным мерзавцем, но как эта информация могла мне помочь?

— О брат мой! — воскликнула я, вспоминая, как говорил старик Хоттабыч, встречая своего такого же противного родственника-склеротика — Не Омар я, а Осман. Запяматовал ли ты, как зовут твоего брата после долгой разлуки, или тебе приятно дважды услышать своё имя?

Дед побледнел и начал каяться, что, мол, не хотел, что иблис его попутал, и он готов искупить вину. Но у меня уже созрел план:

— Говоря тебе «мой брат», о почтеннейший, я не имел в виду, что ты действительно мой брат Умар. Просто все мы братья в исламе. Но не возьму я в толк, зачем тебе представляться Умаром, если ты — не он? Может, брат мой умер и так ты решил меня утешить? Не надо.

Ох, и рисковала же я! А если это всё же Умар? И я решила подбавить масла в огонь местной версии «Великолепного века»:

— Помню я, как игрывали мы с братом под сенью… э-э-э. граната. И был он существенно плотнее меня, о почтеннейший. Сейчас же я остался тонок как старая ива, лишённая воды. А ты, будь ты Умаром, должен был бы стать как ладанное дерево — с пышной кроной и мощным стволом. А ты — как и я, тонок. Потому какой же ты Умар?

Дед стоял и хлопал глазами, а потом вдруг так сильно покраснел, что я подумала: «Вот, довела старика до инсульта!» Вариантов было два: или он сейчас крикнет стражу, или упадёт замертво. Но вышло иначе — за моей спиной раздались редкие, громкие хлопки:

— А ты так же проницателен, брат мой Осман! Карзедж, уйди, ты больше не нужен.

— Слушаюсь, господин! — мой фальшивый «брат» склонился в поклоне и упятился в малозаметную дверь в стене.

— Что ж, я проверил тебя единожды, и первую проверку ты прошёл, Осман. Это и в самом деле ты, — из-за спины вышел невысокий полный мужчина, который, может, и был в летах, но выглядел гораздо лучше, чем я, и уж тем более — чем неведомый Карзедж. Видимо, этот караван-сарай изрыт ходами, как старый холм — крысиными норами.

— Это было некрасиво, Умар, — укорила я его.

— А что делать? — Умар Шариф заложил руки за спину и начал расхаживать взад-вперед по комнате. Полы его халата в вертикальную широкую полосу — бордо и беж — развевались за спиной, розовые сафьянные туфли в тон розовой же льняной рубахе клацали по полу, будто их подковали железными пластинами. По-домашнему был одет Умар Шариф, но я была уверена: за поясом у него — нож, в персте — яд, а в рукаве — удавка. Такие люди даже спят стоя и вполглаза.

— Что делать? — повторил Умар Шариф, останавливаясь напротив меня: крутанувшись на каблуках, он оказался сантиметрах в пятнадцати, но поскольку был ниже моего нового тела, то дышал «Осману» в плечо. — За прошлый месяц ко мне приходили три «племянницы», один «сын», один «внук», два «брата» и дух покойной матушки нашей. Марьям. Конечно, я устал…

Он вперил взгляд прямо мне в глаза, будто ждал, что я что-то скажу. Я сказала:

— Жаль твою матушку. И Марьям.

Это был серьёзный риск. Но я сделала ставку на генетику, и победила: лицо Умара разгладилось.

— То, что у нас разные матери, а Марьям — наша кормилица, это ты мог узнать и в городе, — сказал Умар Шариф. — Но теперь я смогу пригласить тебя хотя бы на обед. Там и пройдёшь третье испытание.

Он всё-таки был простецом, этот Умар. Приглашая меня откушать, он потирал пальцами одной руки перстни на другой. И почему бы это? Я пригляделась: перстни подобрались крупными, с камнями и резьбой, яркими и новыми. И только один, с выпуклым толстым камнем фиолетово-чёрного цвета, был весь исцарапан и не отполирован. Старомодный, невзрачный, он был лишним в ярком облике Умара Шарифа.

— С удовольствием отобедаю с тобой, брат мой! — сказала я. — Есть одна просьба.

— Какая же? — заинтересовался Умар.

— Подари мне один из твоих перстней.

Злобной радостью озарилось лицо «брата», и он сдёрнул с пальца самый дорогой перстень с рубином:

— Держи, Осман.

Я отстранила его руку:

— Во-первых, отец наш завещал не носить колец из золота, а этот перстень — золотой. Не знаю, почему ты носишь то, что пристало носить только женщинам и детям. А, во-вторых, я хочу другой — вот тот, серебряный, камнем, который, кажется, называется «аметистом», — и я показала на старый перстень.

— Зачем он тебе? — прищурился Умар Шариф.

— Скажем так: я хочу дожить до конца обеда, — ответила я. — Потом отдам. После шербета.

Лицо толстяка расплылось в улыбке, и он обнял меня от души:

— Вот теперь я верю, что это ты, Осман! Перстень с ядом, перстень нашего отца! Только мы с тобой и знали его тайну. Ты — мой брат!

Он, кажется, даже прослезился, этот отравитель из местного клуба «Что? Где? Когда?». Восток — дело ничуть не тонкое: прогни слабого, сломай сильного, запугай храброго, убей лишнего… А если б я была настоящим Османом Шарифом, который забыл про перстень или поверил, что братец стал мягче душой? Ну и умер бы доверчивый Осман, выплёвывая желудок в кровавой каше прямо на пол.

— Пойдём, пойдём, ты всё мне расскажешь! — он вцепился мне в рукав, и потащил куда-то.

— А как же?..

— О них позаботятся. Обо всех. И даже труп того кяфира, который ты хранишь в караван-сарае для своих чернокнижных дел, тоже будет доставлен в скудельницу моего дома. Лошади — накормлены и напоены, твои родственники — устроены, в женской половине моего дома твою супругу ждёт царский приём. Тот человек, который, как ты говоришь, является нашим сводным братом, будет размещён в подобающих ему покоях, твой сын — рядом с тобой… о, счастье, иметь племянника! Слуг поместят со слугами, а мы с тобой будем восполнять те тридцать лет, которые потеряли по воле нашего отца и собственной глупости.