— Пять часов тащиться по пыли, — захихикал совсем молодой девичий голосок, — что мылись, что не мылись. Опять в баню тащиться!

— Продам тебя в гарем султана, — ответил голос постарше, — сама увидишь: есть там и свои хаммамы, и бассейны, и фонтаны. Чай, грязнулей ходить никто не позволит!

— А и продай, и продай, — подначивала молодая. — Поди, объясни евнуху Маруфу, почему он должен купить старую двадцатилетнюю вдову, когда на рынке черкешенок выставляют в полтора раза моложе! Иди, иди, жадина. Прогонят тебя плетьми.

— Ну и дура. Сиди теперь за занавеской всю жизнь, и надейся, что на тебе женится старик-горбун с соседней улицы, у которого одна нога короче другой, и который уже трёх жён забил палкой до смерти. Будешь четвёртой.

— Слышала бы тебя, тётушка, моя покойная мать и твоя сестра!

— Слышала бы — добавила бы подзатыльников, а я тебя жалею… Ой, смотри, смотри, несут султанских жён!

— Ничего не вижу. Клетки одни тряпичные, да голые невольники… Вот тот, впрочем, ничего такой.

— Ох, бесстыдница! — за занавеской произошла бурная схватка между тёткой и племянницей, в результате чего произошло три вещи:

— распахнулась занавеска и из окна, в котором не было стёкол, выпала и разбилась под ногами лошади большая ваза;

— лошадь метнулась и устроила переполох, в результате чего несколько паланкинов попадали на землю и оттуда донеслись визги;

— из кучи парчи и палок выбралась маленькая фигурка в серой неприметной накидке и метнулась в арку ближайшего дома, чего никто не заметил.

После нескольких минут ругани, свиста бичей и угроз отсечь голову, порядок был восстановлен, и шествие продолжилось. Мне показалось, что султан, как и его слон, даже не заметили казуса.

— Удачно прошло? — раздался шёпот из-за занавески.

— Ох, не знаю. Обнаружат пропажу, начнут доискиваться, узнают, откуда упала ваза — придут к нам… Страшно! — ответил голос постарше.

— Так не сиди, тётушка! Вещи собраны. Соседи скажут, что слышали ссору, перескажут слова. Что нас нет — так, может, уехали куда, от греха подальше. Лошади-то осёдланы?

— Осёдланы, можно ехать.

— Так и поехали. Ануш, наверное, от страха себя не помнит. Посадим её в хурджин, пусть сидит, пока не выедем из Аграбы, как и договаривались.

— А ну как хурджин проткнут мечом, чтобы выяснить, что мы везём?

— Масло везём, тётушка! Для того Ануш над головой миску с маслом держать будет.

— А почему не вино?

— Потому что стражники непременно захотят отведать. А где ты видела стражника, пьющего масло?

— Да уж, — засмеялся голос постарше. — Пошли, скоро к нам наведаются стражники. А до вечера переночуем в развалинах старой мечети.

— Говорят, там гнездятся гули…

— Там гнездятся страхи! А мы как раз и сыграем гулей, чтобы никому неповадно было по развалинам шастать. Связалась я с вами двумя, сестрицами, теперь не знаю, доживу ли до почтенной старости.

— Спасибо, тётушка, — и голоса, перекидываясь отдельными репликами, удалились. Ага, значит, у нас есть ещё одна неизвестная — бежавшая султанская наложница Ануш. Кто, как не она знает устройство дворца Боруха? Следовательно, надо её найти. А значит, придётся ночью наведаться к тем самым развалинам и погонять мокрым полотенцем псевдо-гулей. Те, кстати, говорят, плотоядные, но так и я весь день не жрамши: ещё посмотрим, кто от кого первым кусочек откусит. Интересно, а как там дела в бане у Сэрва и Яги?

…Большой зал султанского хаммама был сердцем главной бани Аграбы. В центре располагался круглый лежак из белого мрамора, такой большой, что два человека, лежащие на противоположных сторонах, не смогли бы дотянуться друг до друга. Обслуживали его шестнадцать банщиков-сирийцев в передниках из белёного полотна. Они бесконечно намыливали грубые мешки драгоценным алеппским мылом, надували их, а потом стряхивали клочья нежнейшей пены на спины лежащих в неге мужчин. По стенам стояли скамьи, отделанные стеклянной мозаикой, с гладкими сандаловыми ложами, где ещё двадцать четыре банщика — юных египтянина — массировали тех, кто только начал свой путь в хаммам. Два огромных крана с горячей и холодной водой извергали из себя сияющие родники в большую мраморную чашу с потайным сливом.

Чуть поодаль под сводом купола, сияющего звёздами алмазов на яркой синеве, вышедшие из-под рук сирийцев купальщики нежились в подогретой минеральной воде шестиугольного бассейна. К ним подплывали юные мальчики и кормили очищенным виноградом или поили вином: кто побывал под руками опытного массажиста, знает, что первые полчаса купальщик слаб, как котёнок, и самостоятельно не может даже переносицу почесать. После бассейна важные мужи возлежали на покрытых махровыми простынями ложах и беседовали о важном, а те, кто помоложе, перемещались в зал с напитками и медовыми закусками, где их развлекали танцовщицы.

На женской половине, в четыре раза меньшей, царил другой порядок: гаремные жительницы больше налегали на сладости и купание в бассейне, чем на расслабляющий массаж и парилку. Все они, как и мужчины, проходили неприятную процедуру очищения тела маслами и ещё более неприятную — удаления волос с тела. Тем, как известно, и отличается человек от животного, что блюдёт гладкость кожи, ясность мыслей и чистоту поступков. Но бассейн, в котором можно было не только полежать, но и поплавать, а то и притопить соперницу, был любимым местом. Ровно до того момента, пока баш-кадын не вернулась из «комнаты гладкости» с раскрасневшимся лицом и изумлёнными глазами. От неё исходил волшебный запах свежести, а кожа, обычно красная после процедур, сияла белизной.

— Это как? — спросила туповатая Карина, украденная султанскими янычарами в далёкой Лютеции. — Волшебство? Она стала на десять лет моложе!

Карина, не будучи женой, претендовала на титул первой в сердце султана, потому что первая жена — это как сам султан: все слушаются, все боятся, все льстят и дарят подарки. Но черноглазая, худенькая Карина не обладала той красотой, которая ценилась в Аграбе. А баш-кадын обладала, а сейчас она стала ещё блистательнее. Среди гарема пошёл шепоток: «Это мыло, мыло, чудодейственное мыло!» Баш-кадын, может, и хотела бы оставить секрет для себя, но как оставишь, если вся Аграба гудит? Мыло от банщика Месроба и самой знаменитой травнице Аравии Лейлах Уммана-гуля! Самое дорогое мыло — из небесных жемчужин, которые делают тебя похожей на бидарари, небесных дев. Не этих полупрозрачных гурий, — да покарает Иблис соблазнительниц! — а настоящих красавиц из плоти и крови. Не одна Карина раскрыла рот: все жёны, наложницы, кандидатки в наложницы, старые девы-родственницы — все встали в очередь в «комнату гладкости», позабыв про кунафу на пчелином меду, арбузы и персики. Но, увы, единственный кусок жемчужного мыла, истратила на себя баш-кадын.

Впрочем, и другое мыло творило чудеса: убирало пушок и веснушки, делало волосы тяжёлыми и пышными, смывало ранние морщинки и наполняло кожу сиянием. Старуха Лейлах, которая продавала мыло в хаммам через своего племянника Месроба, стала в этот момент шестым по влиятельности лицом в Аграбе. После султана, валиде-ханум, визиря, баш-кадын и главного евнуха. Попроси Лейлах всё, что душа хочет — дали бы. Хочешь дворец — на тебе дворец. Хочешь коня, подкованного золотом со сбруей из алмазов — бери. Дорогу из шёлка и бархата от кухни до отхожего места? Пожалуйста! Но Лейлах брала за мыло иную плату: слухи, сплетни, тайны… И продавала их много дороже, чем кусок мыла. Это знали все, но готовы были рискнуть и головой: красивому человеку дадут должность, красивая женщина станет первой женой. Кому нужны сморщенные, как фиги, плешивые старики?

— И у нас ведь то же самое, — покачала я головой, слушая рассуждения двух невольниц, тащивших кувшины с вином в хаммам. До вечера я схоронилась в розовых кустах у бани и перекусывала украденными на кухне чьими-то объедками: сладким до противности пишмание и изюмом, запивая их водой. Сплошной сахар и калории!

Короче говоря, я уяснила главное: Яга втёрлась в доверие всему городу, а главное — баш-кадын. Почему главное? Если бы я слышала этот разговор, то пересказала бы, а так придётся послушать самим.