Маленькими руками с короткими пальцами он крутит очки, треснувшие с одной стороны, мантия чуть тлеет, издавая неприятный запах, но сам Лаврентий не кажется испуганным. Он задумчив.

— Не нравишься ты мне, князь Дмитрий Трубецкой, слишком много тайн в тебе таится, и не вижу я тебя насквозь, как многих других.

— Так я не ваша зверушка, — усмехаюсь я, и тут же получаю испепеляющий взгляд от отца.

Профессор тоже вспоминает про вопрос, заданный ему самим князем.

— О-о, князь Тимофей Романович, — прогудел он, не отрывая взгляда от меня. — Экзамен… в нём больше нет нужды. Терем я починю, а вот от новой конюшни для стрелков я бы не отказался. И жеребцов побольше, скакунов арабских и коней серых в яблоках — для девочек. Мне надо подсчитать на бумаге, сколько стоят два сожженных терема?

Отец морщит лоб, но, кажется, уже не так уверен в своем громогласном заявлении. И цена вопроса ему не нравится, но он человек слова, но всё-таки, боярин, управляющий землями, и разбогател не просто так, поэтому пытается защитить утекающие из-под носа деньжищи.

— Лаврентий Лаврентьевич, но это же, вы же сами вынудили Дмитрия здесь огонь открытый устроить… — отец запинается, бросая взгляд на развороченные стены.

— Не верил я, что он сможет!

— Хорошо. Я построю конюшни и лошадей завезу.

— Давайте оставим этот… огненный темперамент на ближайшие уроки в ангаре и на открытом воздухе, Дмитрий Тимофеевич, — наконец хмыкает профессор, вертя в пальцах амулет. — Всё, что нужно, князь, мы здесь уже увидели. — Он протягивает мне амулет, и я поскорее прячу ценную вещь в карман камзола.

Профессор как будто совсем позабыл о разбитом зале. Он качает головой, будто ты сделал что-то одновременно опасное и невероятно впечатляющее.

— Всё-таки сдал экзамен Трубецкой, — говорит он самому себе, будто не верит.

— Сдал, — отец теребит меня по голове. — Весь в батю.

Выходим из терема, где оставили Лаврика и полную разруху. Тяжелая, наэлектризованная тишина тянется за нами, пока мы спускаемся по лестнице.

Я оглядываюсь — из окна кабинета декана все еще валит сизый дым, цепляется за воздух, словно не может выбраться из каменных стен.

Отец, останавливаясь, смотрит на окно, немного склоняя голову. Вид у него серьёзный, даже насупился немного, но глаза блестят каким-то особенным блеском.

— Нехорошо получилось, — говорит он наконец, и в голосе проскальзывает эта знакомая интонация, как будто отчитывает меня, но слегка.

Я, сцепив зубы, чешу затылок, подавляя смешок, но чувствую, как внутри плещется злорадный азарт. Задираю подбородок:

— Он сам требовал, чтобы ему показали, как оно работает, — говорю с горячей злостью. — Вот и получил, что просил.

Отец, слушая меня, не выдерживает и проводит ладонью по животу.

— Проголодался я, — говорит задумчиво, со вздохом. — Тяжело нам дался твой экзамен. Но оно того стоило.

Я усмехаюсь, чувствуя, как легкость возвращается.

— Может, в столовую перед дорогой? — предлагаю с воодушевлением. — Ты знаешь, здесь кормят на убой.

Он одобрительно машет рукой, и мы направляемся к самому дальнему терему, высокому, деревянному зданию, у входа в которое уже скопилась небольшая очередь.

Мы подходим к длинной очереди перед теремом-стряпущей избой или поварней, как называют ее здесь многие, встаем в конец.

Парни впереди переговариваются, оживлённо обсуждают, что сегодня на обед — то ли щи с мясом, то ли котлеты с горохом, то ли пирожки с грибами.

— Ну его этот горох, потом ходить полдня как пушка.

— А ты много не ешь, другим оставь, — смеются над ним друзья.

— А ты на грибы не налегай, а то будет как в прошлый раз.

— А как было?

— Млел часа два, представляя девицу с грудями, целовал их.

Снова ржут как кони.

Я пытаюсь уловить разговор, но внезапно их голоса замолкают, будто кто-то резко приказал заткнуться.

Замолкают, и как по команде все поворачиваются в нашу сторону.

В воздухе повисает странное, настороженное молчание.

На мгновение кажется, что все замерли, но потом волна шепотов прокатывается по толпе — едва слышная, скользкая, как холодный ветер по шее.

— Трубецкой… поджигатель… магия у него так и не открылась… инициацию провалил…

Я ощущаю, как будто змеиный язык пробирается сквозь всех этих людей и, обвиваясь, подбирается к моему затылку. Неприятное ощущение накатывает — чувствую, что они явно что-то против меня имеют.

Спустя мгновение, перед нами образуется пустота, словно невидимая рука раздвигает очередь, и те, кто были впереди, сдержанно пятятся, оказываясь позади нас, будто нас боятся или просто не хотят стоять перед нами. Отец оглядывается на меня, хлопая по плечу, явно довольный такой «почтительностью» к нему.

— Старших надо уважать! — гундит он, словно назидательно, нахмурившись, но при этом в голосе улавливается нотка самодовольства, как будто верит, что это его здесь пропустили вперед.

А я отлично понимаю, что причина другая.

Чувствую это нутром — парни не хотят, чтобы я стоял за их спинами, боятся, что я могу услышать их, следить за ними.

Боятся моей сломанной магии?

Неприятно осознавать такое, как будто сам воздух вокруг начинает наполняться враждебностью.

Но в этой ситуации есть плюс.

Вздохнув, я расправляю плечи и жестом приглашаю отца следовать за мной.

Мы первыми входим в терем, скрипя половицы, и в помещении тут же накатывает густой запах еды. В воздухе плывут ароматы свежего хлеба, тушеной капусты и мяса, и я чувствую, как голод скручивается внутренности.

Я замираю, взгляд сам собой прикован к девушке за прилавком. Новенькая буфетчица — не женщина, а настоящее явление. Высокая, статная, с такой фигурой, что взгляда не оторвать.

Легкий свет от окон льется на нее, подчеркивая каждую линию: пышные бедра, тонкая талия, плавные, уверенные движения рук, пока она раскладывает на подносе пирожки.

Густые волосы — тёмно-русые, словно лён, вымытый весенним дождем, собраны в косу, которая спускается до пояса.

На голове косынка красная в тон сарафану, а белая рубашка под сарафаном в тон милому молочному лицу.

Девушка ухитряется выглядеть одновременно и просто, и по-княжески величественно.

Мой взгляд замирает на груди, обтянутой тесно и приподнявшей грудь тканью сарафана.

Пышные формы — не стесняясь, а скорее горделиво — намекают на силу, заложенную русской природой. Взгляд, едва заметно усталый от долгой работы, но ясный, цепкий.

Темные брови и густые ресницы оттеняют светлую кожу, румянец на щеках выглядит то ли от жара кухни, то ли от природного здоровья.

Глаза большие, голубые, с хитрым огоньком, который вспыхивает, когда её взгляд встречается с моим, и она чуть приподнимает уголки губ в приветливой, но немного лукавой улыбке.

Девушка с табличкой на груди «Марфа» уверенно держит в руках поднос с пирожками, словно по привычке, с лёгкостью, будто всю жизнь только этим и занималась, но есть в ней что-то особенное — возможно, уверенность, возможно, спокойствие, а может, это просто её красота, эта прирождённая женственность.

Стою, будто приклеенный, и смотрю в глаза красавице-стряпухе, а её взгляд тяжелый, злой. Небрежно кивает на пирожки:

— Князь Дмитрий Тимофеевич, берите уже, и идите, очередь задерживаете.

Чувствую, как сердце ухает вниз, но отступаю с пирожками, словно бы не проиграв.

Не пойму одного, она ниже меня по положению, как смеет так грубо обращаться.

За этим ее холодным взглядом явно что-то кроется.

Сажусь за стол, ставлю перед собой тарелку с добычей, но в горло не лезет — голод как рукой сняло. За спиной слышу насмешливое бурчание отца, как будто всё он уже понял.

И тут в дверях появляется рыжий детина — тот самый амбал, громоздкий, с мощной шеей и кулаками, как два булыжника. Едва завидев меня, он вскидывается, словно на пружинах, и словесно набрасывается: