Мари говорила спокойно, но в каждом её слове чувствовалась неизбежность и тяжесть. Её голос звучал как из другого мира, где страх и боль уступили место какому-то горькому примирению.

— В моей шкатулке, в покоях, есть брошь. Серебряная, с камнями. Ее подарил мне Фридрих. Я хочу, чтобы ты нашла украшение и отдала его Генриху, когда он подрастет. — Когда она упомянула о шкатулке и броши, Изабелла невольно вспомнила, как её госпожа однажды с улыбкой рассматривала этот драгоценный подарок, держа его на ладони. Теперь этот небольшой предмет казался последней связью между жизнью и памятью о Мари.

Слова Мари о Генрихе заставили сердце Изабеллы сжаться ещё сильнее. Она не могла говорить, слишком велик был ком в горле, слишком тяжёлой стала эта просьба. Но она кивала, отчаянно и часто, словно кивком могла доказать свою преданность. Мари продолжала, и в её голосе звучала одновременно и просьба, и завещание. Беречь ребёнка, быть рядом с ним, напоминать о матери — это был долг, который Изабелла приняла без колебаний, хотя её душа кричала от ужаса перед будущим.

— И еще, — продолжила Мари, — береги его. Если сможешь, оставайся с ним. Он будет нуждаться в поддержки и любви. Он очень мягкосердечный мальчик…

Изабелла сжала плечи королевы.

— Я сделаю все, что смогу, Мари. Но, пожалуйста, не теряй надежду. Может быть, Аурелиан…

— Нет, — перебила она ее. — Он уже все решил. Я для него предательница.

***

Светало. Холодное солнце медленно поднималось над горизонтом, его бледные лучи пробивались сквозь тяжёлые тучи, будто бы само небо оплакивало грядущий день. Слабый рассвет окутал дворец ледяным сиянием, делая его похожим на застывший в вечности монумент скорби. Над башнями висел звон колоколов, их гулкое эхо разносилось по улицам столицы, возвещая о начале суда. Народ, толпами стоявший у ворот, молчал, будто боялся нарушить священную тишину.

Внутри дворца всё было иначе. Высокий зал, украшенный гербами и флагами Элдерии, казался гнетущим, как каменная ловушка. Обычно величественное убранство с золотыми подсвечниками и массивными резными колоннами теперь выглядело мрачно. Гербы словно судили с высоты, безучастно взирая на человеческие страдания. Собравшиеся в зале дворяне, священники, послы и приближённые не скрывали своего любопытства. Шёпоты раздавались повсюду, их тонкое жужжание походило на жужжание мух над павшей добычей.

Мари ввели под звуки цепей, которые глухо звякали при каждом её шаге. Она шла медленно, но её спина оставалась прямой, а подбородок гордо вздёрнут. Казалось, она вовсе не замечала ни толпы, ни оценивающих взглядов, направленных на неё. На её лице не было ни слёз, ни мольбы, лишь безмолвная решимость и странное спокойствие. Но каждый её шаг отозвался болью в сердцах тех, кто всё ещё верил в её невиновность.

На возвышении, словно каменный идол, сидел Аурелиан и судья. Его черты были неподвижны, как высеченные из гранита, но в глазах вспыхивал холодный огонь. От него веяло ледяной беспристрастностью, будто перед ним была не женщина, которая долгие годы делила с ним трон, а преступница, заслуживающая лишь осуждения.

Фридрих стоял в стороне. Его юное лицо, обычно полное спокойной гордости, теперь отразило борьбу — гнев, отчаяние, и даже толику бессилия. Руки он крепко сцепил за спиной, чтобы не показать, как дрожат его пальцы. Его взгляд был прикован к Мари, и только она могла заметить в этом взгляде не осуждение, а боль.

Тишину зала разорвал тяжёлый голос обвинителя. Он шагнул вперёд, мантия цвета ночи струилась за ним, будто тьма сама сопровождала его. Его слова эхом отразились от каменных стен, и с каждым произнесённым обвинением напряжение в зале росло, словно воздух пропитывался ядом.

— Мари, королева Элдерии, — начал он, его голос был резким, как удар молота, — обвиняется в измене своему королю, в незаконной связи с другим мужчиной, в рождении бастарда и в угрозе святому союзу между Элдерией и Англией!

Слова впились в сердце каждого, кто их слышал. Они висели в воздухе. Взгляды людей в зале метались между обвинителем и королевой. Кто-то смотрел с презрением, кто-то с жадным ожиданием развязки, а кто-то — с тихой скорбью. Но Мари стояла, не дрогнув. Только те, кто находился ближе всех, могли заметить, как её пальцы едва заметно сжались, словно она пыталась удержать хрупкие остатки сил.

Гул прокатился по залу, словно нарастающий рёв далёкого шторма. Люди шептались, их голоса сливались в удушающий шум, который заполнял каждый угол этого холодного зала. Взгляды присутствующих были полны злобы и жадного любопытства, как у хищников, почуявших добычу.

Обвинитель снова выступил вперёд. Его мантия, тёмная, как беззвёздная ночь, скользила по каменному полу. В руках он держал свитки и письма — оружие, которое должно было окончательно уничтожить Мари.

— Ваше Величество, — начал он, повернувшись к Аурелиану, — все доказательства представлены. Вот письмо, написанное её рукой любовнику. Вот свидетели, клятвенно заверяющие, что видели её с ним. А вот ребёнок, который…

— Довольно! — голос Аурелиана, хриплый и надломленный, но всё же громкий, прервал его. Он ударил рукой по подлокотнику трона, и зал застыл в напряжённой тишине. — Мне всё ясно.

Мари подняла голову, её взгляд остановился на нём. В этом взгляде не было ни гнева, ни мольбы, лишь бездонная, тихая боль, которая казалась сильнее, чем слова.

— Что вы скажете в своё оправдание? — холодно спросил он, каждое его слово звучало, как удар кнута.

Мари вдохнула медленно, как будто собирала последние крохи силы. Её голос был ровным, но в его глубине звучала трещина — не от страха, а от печали:

— Я любила. И за это меня судят.

Её слова упали, как камень в глубокий колодец. На мгновение зал застыл, а затем разразился взрывом шёпотов и возмущённых выкриков. Кто-то смеялся, кто-то осуждал, а кто-то не мог отвести взгляда от этой женщины, которая стояла перед ними, не пытаясь оправдываться, не склоняя головы.

— Тишина! — рявкнул Аурелиан. Его голос эхом отразился от каменных стен, заставив людей замолчать.

Но тишина не принесла облегчения. Мари знала, что её слова ничего не изменят. Они были лишь её правдой, единственным, что у неё осталось.

— Решение принято, — медленно произнёс Аурелиан, поднимаясь со своего места. Его фигура была величественной, но лицо выдавало внутреннюю борьбу. — Королева Мари признаётся виновной в предательстве и измене. Её приговаривают к смертной казни.

Эти слова ударили, как гром. По залу прошёл волной ужас, но никто не осмелился заговорить.

— Ребёнок королевы и Фридрих, сын короля Англии, будут изгнаны, — продолжал Аурелиан, словно его голос звучал не от имени человека, а от лица самого закона. — Договор между Элдерией и Англией разрывается.

Мари опустила голову. Она не дрогнула, её лицо оставалось безмолвным, но внутри всё оборвалось. Она знала, что это конец. Она приняла его ещё до того, как ступила в этот зал.

В этот момент Фридрих, до сих пор стоявший в стороне, рванулся вперёд. Его лицо, юное, но уже испещрённое болью, пылало гневом.

— Это несправедливо! — крикнул он, его голос прозвучал резко и отчаянно. — Она не заслуживает этого! Она…

— Уведите его! — приказал Аурелиан, не поднимая глаз.

Стражники поспешили к юноше, но он вырвался из их рук. Его взгляд метался, пока не встретился с глазами Мари. Она смотрела на него так, словно хотела передать всё, что не могла сказать вслух.

— Я не оставлю тебя, — прошептал он, но она покачала головой.

Её взгляд остановил его. В нём была просьба, тихая и неизбежная: отпустить. Он стоял, пока стражники не увели его, а она продолжала смотреть ему вслед, словно прощалась навсегда.

Когда зал начал пустеть, Изабелла осталась стоять в стороне. Её тело дрожало, как осиновый лист, и она не могла заставить себя сделать шаг. Она видела, как Мари уводят, её хрупкая фигура исчезала за тяжёлыми дверями. В ушах Изабеллы звенел голос госпожи: «Береги Генриха».