— Я одного не понимаю, — выговаривал дед, — ты же тогда буквально голову потерял от Нинки. А теперь вдруг ни она не нужна, ни дети.

— Да я детях я всегда думаю, — отвечал Володька. Приперся — небось, тоже решил проявить солидарность с семьей в тяжелые дни, — знаешь, я хочу их забрать.

— В смысле, как забрать? Куда?

— К Маше.

— Да ты сдурел, что ли? Они же теперь единственная отдушина для Нинки! — слышно было, как дед разливает водку по рюмкам.

— Нет, папа, — сказал Володька срывающимся на истерический шепот голосом, — она уже давно ничего не соображает. Дети — не дети, ей все равно. Ты понимаешь, что это кровоизлияние в мозг? У человека мозги разрушились. Она не понимает, что я — это я. Не помнит, кто я. И самое главное, ей все равно. Она просто лежит, как овощ. А меня все ругают, дескать, как мог больную жену бросить. А я что, рядом с ней должен овощем лечь?

— Да никто тебя не заставляет с ней ложиться, — возразил дед, — но хотя бы побыть с человеком рядом, отдать ей должное. Хотя бы за то, что сделала тебя счастливым. Почему нельзя?

— Да как ты не понимаешь? У меня не укладывается в голове, что Нинка не та молоденькая красотка. И никогда не поцелует меня, не обнимет. А я молодой здоровый мужик, мне еще сорока нет! Я жить хочу, понимаешь? Жить! И вместе с живой женщиной. Зря, конечно, Светка теще об этом растрепала. Я так не хотел афишировать!

Я на мгновение представила весь кошмар Володькиной жизни. А если бы мой Дима вот так лежал и не узнавал ни меня, ни собственных родителей? Я содрогнулась. Усилием воли прогнала эти мысли прочь. Как можно дальше.

В зале затрезвонил телефон, и Ритка принялась с кем-то болтать. Теперь не разобрать было, о чем говорят дед с Володькой. Да и ладно, время позднее, пора мыться и спать.

Ближайшие несколько дней длился траур, а в понедельник в Москве прошли похороны Брежнева. У нас в это время был уже вечер, и я только что пришла домой с работы.

Траурная процессия транслировалась в прямом эфире. И мы всей семьей сидели у телевизора. В тот момент, как гроб стали опускать в могилу, прогремел артиллерийский залп. В это же время такой же залп прогремел в нашем городе. Загудели суда в море и немногочисленные машины на дорогах. Мы этого, конечно, в своем спальном районе не слышали, но прекрасно знали, что так и есть.

— Если бы папа сейчас работал на грузовике, он бы тоже загудел, — сказала Ритка.

— Зато его судно сейчас гудит, — сказал дед, вглядываясь через окно в морскую даль. Хотя сейчас, в темноте, там вообще ничего не было видно.

Вдруг Валентина Николаевна закричала, показывая на экран:

— Смотрите, что это? Они же гроб уронили!

— Не может быть! — дед подошел к экрану. — Да нет, тебе показалось, наверное. Там люди ответственные, не стали бы так делать.

— Да они нечаянно, — сказала Ритка, — уронили-уронили, я тоже видела.

Всем стало не по себе.

— А ты это видела? — спросил дед у меня.

Я неловко пожала плечами. Четно говоря, тоже отвела взгляд на секунду. Да и что особенно разглядишь в небольшом черно-белом телевизоре? Я видела лишь то, что ленты с одной стороны были ниже, а с другой выше — ну, мне так показалось. Но это же не означает, что гроб прямо уронили.

— Да, теперь-то уж точно по-прежнему не будет, — сделала вывод Валентина Николаевна.

Я это знала лучше их всех. Ушла целая эпоха, настал конец стабильности и благополучия развитого социализма. Всего через несколько лет в стране начнутся необратимые изменения. Но людям, наверно, лучше не знать будущего. Тогда ведь неинтересно будет жить.

В конце ноября я получила вызов на сессию, на третий курс. Странно, на кафедре говорили, что сессия у заочников обычно в январе. А в вызове значилось, что я должна прибыть в декабре. Может, это что-то типа установочной сессии — получить методички, взять задание и учебники, начать готовиться? Заочники ведь самостоятельно изучают материал. Ладно, съезжу на днях в институт и все разузнаю. Интересно, как там Пал Саныч и его нынешняя супруга.

И примерно в те же дни мне позвонила Лариска.

— Альбина, судно приходит приблизительно первого декабря, мне сейчас подруга звонила из пароходства. Только смотри, не говори никому. Я совершенно не хочу, чтобы эта Тата на встречу прискакала.

— Да я тоже этого не хочу, ты же знаешь, — ответила я. — И я точно никому не скажу. Но она ведь сама в пароходстве числится, и она все-таки законная супруга Андрея. Вдруг ей сообщат? Я думаю, нам надо разработать план Б — на случай, если Тата окажется в числе встречающих.

— Слушай, а ты не знаешь, какой у нее может быть срок беременности? — спросила Лариска. — Вдруг именно в это время она будет в роддоме лежать.

Я задумалась. Что я знаю о беременности Таты? Да практически ничего, кроме самого факта. Надо будет позвонить свекрови и невзначай об этом поинтересоваться. Может, и впрямь юная нахалка в эти дни приехать не сможет. Тогда и волноваться нам не о чем.

— Точно не знаю, — сказала я. — Но узнать попробую.

— Слушай, Альбина, а ты все же приезжай ко мне на днях, хорошо? Так давно не виделись. Посидим, чаю попьем. Заодно и разработаем план действий.

Итак, что мы имеем? — размышляла я по дороге к Лариске. Совсем скоро возвращается из рейса Вадим. Мне надо забрать у него деньги — пусть не все, но хотя бы на пианино для Ритки. А потом решить вопрос с разводом. Обязательно решить. Когда вернется Дима — может, через год, через два, а может, и через несколько дней, — я должна быть свободной. Как обещала.

Иногда такое чувство вины на меня накатывало, не передать словами. Почему-то терзали мысли о том, что Дима — вообще-то Альбинино счастье. А я всего лишь воспользовалась ситуацией. Что, если бы Дима знал, кто на самом деле скрывается под внешностью его любимой женщины?

Впрочем, я нашла для себя своеобразное утешение. Ведь если хорошо подумать и вспомнить нашу первую встречу — тогда, на платформе Второй речки? Если бы там оказалась не я, а настоящая Альбина — потерявшая страсть к жизни, махнувшая на себя рукой простая кассирша и жена алкоголика? В том простеньком донельзя ситцевом платье и стоптанных калошах, с редкими бесформенными волосенками и без грамма косметики на лице?

Ведь Дима мог такую женщину просто не заметить в толпе. Не обратить внимание. А вот она бы его точно заметила. И долго смотрела, как он заходит в вагон. Как электричка, сверкая и переливаясь отражением утреннего солнца в окнах, убегает вдаль. А потом вернулась домой, поплакала. А может, и не плакала бы, просто сорвала злость на домочадцах, наорала на Вадима, на Ритку. И все потекло бы, как раньше: работа в избушке на курьих ножках, вечная нехватка денег, серые однообразные будни. И никакой Москвы, никакой музыкальной школы, никакой квартиры на Шошина.

А что было бы с Димой? Потихоньку бы спивался в обществе «той женщины», нелюбимой, постылой Олечки?

Так что определенный смысл в моем попадании есть. Все-таки изменить к лучшему жизнь целой семьи — уже что-то. Надо теперь действовать в том направлении, чтобы успеть подготовить близким людям почву для будущего. Брежнев умер, и как будет меняться жизнь страны, я прекрасно знаю. Надо озаботиться материальной стороной — купить домик в деревне, чтобы на крайний случай в девяностые выращивать те же овощи. Если будут позволять средства, то вложиться во что-нибудь — в гараж, машину…

Лариска открыла дверь с своем любимом домашнем сером свитере.

— Привет, подруга, — мы обнялись. — А я уже и чай приготовила, и варенье к чаю, и блинчики. Давай, мой руки и садись за стол.

— Твой сын дома? — поинтересовалась я, устраиваясь за столом. Все же разговор предстоит секретный, и чужие уши крайне нежелательны.

— Да что ты, — весело ответила Лариска, затягиваясь сигаретой, — будет он тебе дома сидеть! За ним с утра друг зашел, и умотали куда-то.