— А взрослых?

— Со взрослыми сложно. Порой такое дерьмо случается, что… хотя, наверное, убить — это проще, чем научиться жить. Я вроде и научился. В последние годы я ж никого…

Было бы чем гордиться.

— Хотя… иначе давил. Но тут уж бизнес… бизнес — дело такое… пусть без ствола на затылке, но вот…

Как ему, который так и остался ребенком, рассказать о взрослой жизни. И надо ли что-то рассказывать. Смысла в этом немного. И слов подходящих нет.

Он улыбается.

Так… губы тянутся в стороны, а между них — оскал. И главное, зубы-то совсем нечеловеческие. Тонкие, что иглы, загнутые вовнутрь.

И улыбка предвкушающая.

А пальцы детские уже вцепились в мои плечи и мальчишка тянет меня к себе. В глазах — радость. И предвкушение. И рот его раскрывается так, что я вижу нити слюны, протянувшиеся меж зубов.

— Пра-а-авильно, — в голосе его прорезаются шипящие ноты. — Надо платить, Громов. За всё надо платить…

И капли слюны разлетаются в стороны. Они касаются кожи, которая немеет. А я понимаю, что, кажется, сейчас меня просто-напросто сожрут.

И что эта тварь — она и близко не человек. И совершенно точно она — не тот мальчишка.

Она…

Что она такое?

Не важно. Главное, что я пошевелиться не способен. А человеческое лицо оплывает, превращаясь в шипастую харю. Обманули дурачка на четыре кулачка.

Помни, кто ты…

Не важно имя.

Род тоже. На хрен род. Главное, что я — это я. И я так просто не сдамся. Мальчишка — одно дело. Он в своём праве. А эта хрень — совсем другое.

— П-попался, — чуть заикаясь говорит тварь и разевает рот шире, ещё шире. Человек так не может, чтобы верхняя часть головы почти запрокинулась. Это что-то змеиное. Мерзкое.

И главное, хихикает.

Довольный.

Пускай.

Пальцы дёрнулись. И я потянулся к тени, которая пряталась, потому что эта тварь была сильнее. И я вдруг увидел её глазами Тени, не только человеческое тело, но и остальное. Человеческое — это так, мелочь, это как кукла, которую надели на палец. И остальные там тоже, те, кто встречался, куклы. И они замерли, покачиваются. Просто пальцев у твари больше, чем у человека. На всех хватит.

Посмотрим.

Она вытягивается… и чувствую, как кольца уже змеиного тела обвивают меня. А я… я силу тяну, какая есть. Немного, но… без боя сдаваться — это не моё.

Это…

Дерьмо, чтоб без боя.

И силу вкладываю в револьвер, всю, какая найдётся, до последней капельки. А голова твари с раззявленной пастью зависает надо мной. И начинает опускаться. Медленно так, действуя на нервы. Ей хочется, чтоб я боялся?

Побоюсь.

Мне не сложно, если так-то.

И даже почти получается. Только злости всё равно больше, чем страха. И эта злость возвращает возможность двигаться. А ещё сила, которую я уже выкачиваю из тени. И та покорно отдаёт.

Куда ей деваться.

Раз.

Пальцы стиснуть.

Два. Дёрнуть руку за мгновенье до того, как тяжёлые кольца сожмутся настолько, что лишат меня возможности дышать.

Три.

Ещё рывок. И вверх. И всю оставшуюся обойму выпустить в раззявленную пасть. Отдача больно бьёт в запястье, отзываясь во всей руке. Оцепенение мешает, но я стреляю.

Я, мать вашу, не козочка на верёвочке…

Голова разлетается полупрозрачными каплями. И тварь воет. Та, которая прячется под землёй. Кольца стискивают меня так, что тело трещит. А потом распадаются.

И у меня получается откатиться.

— Тащи! — ору я Тени, которая рядом. — Куда угодно, только отсюда…

Пока те мертвецы, стоящие неподвижно, не очнулись.

И тень подныривает под меня, а я обхватываю шею руками. Всегда мечтал научиться ездить верхом, а вот всё как-то не получалось… тело у тени узкое. И сзади раздаётся рёв. А ещё земля начинает трястись, подниматься, как и то, что находится под ней.

Вперёд.

Или…

Тень посылает вопрос, но не понимаю, чего она хочет. Или… силы? Пускай. Один хрен тут сожрут. И я выгребаю жалкие крохи, и револьвер в руке становится туманом, и сам я почти… становлюсь?

В процессе?

Главное, следом размывает и её.

И мы проваливаемся.

В бездну?

В ад?

И где черти со сковородками? Нет, вокруг туман.

Кладбище?

Савка?

Только сейчас я не спешу, потому что Савка может быть не Савкой. Один раз обманули, это верно, но дураком буду, если позволю и во второй. А я не дурак… не хочу быть дураком.

— Дядя Савелий? — Савка тоже не спешит подойти.

Он не один.

Надо же, она красивая, его матушка. Очень. Мама в целом не может быть некрасива. Это основа основ, но теперь и я любуюсь. С такого лица только иконы и писать.

Может и писали.

Волосы тёмные. Глаза вишнёвые. Кожа смугловата, и чудится в чертах что-то восточное и в то же время — наше, родное.

— Савелий? — я всё же не спешу делать шаг. И удивляюсь, что голос мой звучит как-то по-детски звонко.

— Я… я попрощаться пришёл, — Савка отпускает руку мамы и подбегает ко мне. Он обнимает, а я понимаю, что мы с ним — одного роста. А ещё… моих детских фотографий и не осталось. Кому их хранить было? Точно не папане. А то, что мамино, с нею и ушло. Но почему-то мне кажется, что мы с Савкой похожи, если не как близнецы, то всяко как братья.

— Мама твоя?

— Она.

— Ты… скажи, что она всё правильно сделала. Что нет её вины.

Я знаю, что женщина слышит. И в глазах её читаю: она поняла. Всё поняла, когда тот, кто обещал помощь, исчез с книгой и деньгами.

— Что иначе вас бы просто… не знаю, убили бы.

И вспомнилась та хижина на берегу реки, где открылась полынья. И того несчастного… их бы тоже пытали. И её, и Савку, потому что на мать проще всего надавить через ребенка.

— Ты их найдёшь?

— Да я, признаться… и сам уже, кажется, того…

— Вернёшься.

— Лучше бы тебе…

Савка помотал головой и отступил.

— Мама ждёт.

— Мама… она ведь не откажется отпустить тебя. Если любит. А она любит. Она вон ничего не пожалела, ни денег, ни драгоценностей. Всё отдала, чтобы ты жил.

И моя точно так же поступила бы.

А может, и поступила. У неё не было ни драгоценностей, ни денег особых, но она жилы рвала, тянула меня. Не отправила в детдом, ввиду сложной финансовой, как некоторых. Вычерпала себя до дна.

— Нет, — Савка серьёзен. — Пойми, я уже мёртвый был тогда. Ушла душа. А назад… это как… не знаю, силой запихали в тесную бочку. И ты там ни шелохнуться, ничего-то сделать не можешь. Иногда и полегче, но с каждым часом хуже и хуже… и будто совсем дышать никак. Да и не получится у меня. Я не такой, дядька Савелий. Я не справлюсь…

Он отступил и руку мою выпустил.

— А ты найди их. Пожалуйста.

— Я…

— Найди, — повторил Савка с нажимом. И шагом одним оказался рядом с женщиной, которая обняла сына. И кивнула мне, чуть улыбнувшись, будто… благословляла?

На что?

На то, чтобы занял тело её сына?

Это всё равно неправильно! Я хотел было шагнуть, только кладбище выплюнуло туман.

Нет.

Снег.

Вьёт. Кружит. Ревёт. Замело всё так, что ни пути, ни дорожки… а я стою посреди бури дурак дураком в пятнистой шубке, отданной кем-то там. Шубка была из искусственного меха, коричневая в белые пятнышки. И поверх мама повязывала платок, чтоб шапка не сваливалась и ветром под неё не задувало.

Память ясная-ясная.

И рукавицы эти вязаные тоже мои. На них налип снег, отчего кажется, будто чешуёй покрылись. В левой веревка…

От санок.

Моих санок.

— Покатаешь? — раздаётся тихий женский голос. — Ты обещал когда-то…

Глава 31

Мама.

Я точно знаю, что это не она. Но… мама. Казалось, забыл, как она выглядит. А нет, неправда. Выходит, действительно в памяти хранится всё. И кто бы ни вытащил это из моей, я ему благодарен.

Потому что…

— Мама, — выдыхаю, и облако пара повисает на мгновенье. А буря успокаивается. Остаётся лишь снежная гладь во все стороны. — Ты пришла за мной?