Поэтому, Савка, отзовись.

Кажется, я пытаюсь кричать.

И кричу.

— Лежи, — чья-та рука надавливает на грудную клетку. — Так, эту дрянь снимайте…

— Это может быть опасно.

— Я проконтролирую.

Ещё один новый голос.

— У него тень.

— Даже так? Слышишь, сестрёнка, какой у нас братец одарённый. От горшка два вершка, а уже и с тенью… и небось, побывал на той стороне?

— Побывал, — а это Еремей, только голос у него сиплый, словно надорванный.

— Говорю ж, одарённый…

— Тимофей, ты… уверен?

— Я уверен, что если эту дрянь не снять, он по дороге окочурится. А так, глядишь… тень? Как зовут?

— Савелий.

— Не его. Тень. Или тёзки? — в голосе насмешка.

Веселый, выходит, у меня родственничек.

Савка, слышишь? Никто от тебя отказываться не собирается. И тяжесть с груди падает, а я делаю вдох и такой, что прямо тело выгибается. А потом это тело начинает трясти, мелко и муторно. Рот наполняется кислой слюной, и я давлюсь ею.

— Голову, Танюша, подержи, а то же захлебнется… значит, без имени? Ничего. Разберемся. Зато нас слышит. Слышишь же, а, Савелий?

Слышу.

Слышу очень неплохо. И глаза пытаюсь открыть. К телу возвращается чувствительность и лучше бы не возвращалась. Такое вот… будто отлежал. И всё тело сразу.

Заорал бы. Но я ещё не настолько отошёл.

— Терпи. Сейчас полегчает, — под меня подсовывается широкая, что лопата, рука. — Дыши, давай, со мной…

И вторая ложится на грудь, но аккуратно так. А от руки расползается сила, мягкая и липкая, она пробирается сквозь кожу, унимая боль.

— Вот так…

— Тимофей, осторожно, тебе нельзя напрягаться…

— Всё хорошо, Танюша. Давай, трогаемся и дальше… до дома додержу, а там уже… где ты пропадал, а, Савелий Громов? А вы там держитесь за что-нибудь. Дорога не ахти, но так короче будет…

Тряхнуло и вправду знатно.

Я чувствовал, как мотнулась голова, и как рот раскрылся, выпустив слюну. Я даже мог бы сказать, что эта слюна пузырилась на губах. И стекала по щеке.

— Ты ж меня слышишь? Конечно. Это всё пройдёт… сейчас вот приедем, — мягкий убаюкивающий голос не позволял сорваться. — Приедем и с дедом познакомишься… дед у нас строгий, но славный.

Почему-то мне казалось, что Тимофей улыбается. И тянуло посмотреть.

И ещё чувство такое… родства?

Да я в жизни ни к кому… почти ни к кому.

К маме вот.

И потом к дядьке Матвею. К остальным, кого он велел называть братьями. Мы и вправду считали друг друга братьями, верили, что это всё по-настоящему, что навсегда, что никого нет роднее…

Хрень всё.

А я опять спешу в сказку о родственной любви вляпаться.

— А я Тимофей. Тоже Громов… это Танька. Танюшка наша… она у нас красавица. Сестра твоя.

— Единокровная, — зачем-то уточнила Татьяна.

И что-то было в её голосе такое, заставившее насторожиться.

— Это мелочи… главное, что всё одно родные, — отмахнулся Тимофей.

А от него пахло лилиями. Едва уловимо, но мерзкий этот запашок прочно привязался к коже. И я вдруг испугался, что он не спроста, что он чего-то да значит и вряд ли хорошее.

— И батя, конечно, наворотил дел, но это в прошлом… а тебя мы не бросали… не знали, что ты живой. Телеграммка пришла, что заболел и умер. Мозговая горячка… дед своего знакомого подрядил, так тот прогулялся.

Сила его чуть ослабла, но и того, что он вливал в Савкино тело, было достаточно.

— Выяснил, что и вправду умер. И что мать твоя дом продала да и уехала. А куда — не известно. Но её право.

Логично.

И знакомого, который информацию проверять станет, выходит, тоже предусмотрели. Говорю ж, умный, скотина… ничего. Не умнее меня.

— А тут вдруг нарочный… от самого генерала. Ты не представляешь, как дед матерился. И главное, как чуял… алтарь велел приготовить. Так что только дотянуть…

Куда?

— Остался десяток вёрст… и ты молодец. Удержал. Удержался. Не убил никого…

Я цепляюсь за слова, но сознание всё одно ускользает.

— Таня, уходит. Помогай.

Она фыркает, но холодные руки сжимают виски.

— А мне ты не нравишься, — этот голос ничуть не теплее рук. — Честно говоря, очень надеялась, что перепутали, но теперь очевидно — нет… ты с Тимошкой на одно лицо. Но я его люблю. А ты — мелкий поганец, из-за которого мой брат теперь рискует…

— Танюш…

— Помолчи. Реагирует. Он потом и не вспомнит. Кроме того, чистая правда… а сам знаешь, что на грани нельзя лгать.

Я вот не знаю. Но запомню.

— Поэтому, если ты сейчас окочуришься… — сила у Татьяны более плотная, насыщенная. — То я ничуть не расстроюсь…

И это заставляет собраться.

Не расстроится она.

Сам понимаю, что не расстроится, но… обидно же.

И силу эту тяну.

— Вот так… видишь, работает, — произносит она почти равнодушно. — Может, и дотянем.

А я понимаю, что может и не дотянут. И… надо что-то сделать. Что? Да хоть бы сказать им… да. Надо сказать. За то, что хотя бы попытались… за улыбку эту, которой я не виде. И за руки тёплые. Силу.

За то, что проверили… и чтобы эта тварь получила-таки своё. Может, Савкиного убийцу искать и не станут, но книгу должны. А потому…

Губы разлепляю.

Говорить тяжело. В горле будто кляп, но я выталкиваю его и слова.

— К-хнига. Чёрная. Вспомнил… маму обманул. Он. Двое. Один обманул… второй — Анциферов. С ним.

Кашель подбрасывает. А потом и очередная кочка.

— Что он…

— Тихо. Тань, сил добавь.

Правильно. Добавь.

— Горячка. Проклятье. На меня. Маме сказал, что… вылечит. Документы даст. Уехать. Сделает. Сидеть тихо… книга взамен. Чёрная. В ящике. Сила. От отца… на языке… которого никто…

— Твою же ж, Тань… чтоб…

А ругаться братец умеет. И это была последняя внятная мысль.

[1] Женская каторжная песня, записана на Нерчинских рудниках

Глава 29

Несть числа тварям, во тьме обретающим. Рыщути они, аки звери дикие, алча не крови, но душ людских. Но бессильны они, бездной греха рождённые, пред словом праведным да молитвой.

Из одной проповеди

Туман.

Снова туман.

Во все стороны. Впору кричать «ау», да только что-то подсказывает — не надо. Мало ли, кто там услышит. И вопрос, станет ли мне легче от того, что услышат.

Стою.

Брести наугад — так себе затея.

Туман пахнет гнилой водой. И если прислушаться, то там, впереди, будто шелест слышен. А вот связь наша с Савкой исчезла. И где я? Может, уже того?

Может.

Тогда… на рай это мало похоже. И не пустят меня туда. Контора противоположной направленности? Вполне может статься.

Чтоб вас…

Ладно, делаю шаг по направлению шелеста. Не факт, что не пожалею, но стоять на месте невыносимо. И ещё шаг. Опуститься на корточки. Земля сухая, потрескавшаяся, верхний слой и вовсе в пыль обратился… а я в кроссовках.

Точно.

Помню их. Мои первые фирменные, от Ашика, который мамой клялся, что не палево, что натуральные «Найки». Врал, скотина белозубая, но это я теперь понимаю, что откуда там, на рынке, было взяться натуральным «Найкам». Так что китайское барахло, но…

Я, нацепив их, чувствовал себя господином мира. И главное, даже потом, много позже, когда на ногах моих были ботинки, сшитые одним итальянским мастером по индивидуальному заказу, за почти неприличную сумму, я не испытывал подобного. Скорее уж просто отметил, что ботинки.

Хорошие.

Но куда им до тех самых «Найков». А костюму из английского сукна так же далеко до моего спортивного из блестящей переливчатой ткани с вышитою на груди пумой.

И он тут.

Надо же… это меня в прошлое вернуло? Или подсознание очередные игры играет? Во второе верю охотно. Оно и понятно, тогда я… жил? Нет, и потом тоже жил, но тогда мне казалось, что я, если не на самой вершине, то где-то очень к ней близко. Что всё-то впереди и только самое клёвое.