Так оно и вышло.

Я подавил зевок и перевернулся на другой бок. Шинель натянул, потому как в свежем воздухе имелся один существенный недостаток — комарье. Но молодому усталому телу комары — не помеха. И в сон я провалился глубокий.

Был этот сон серым, мутным, словно я пытался что-то такое разглядеть сквозь замызганное стекло. И не выходило. Только пахло то лилиями, то могильною землёй.

— Савка? — зачем-то позвал я.

И застыл.

Бывает такое, что вот точно знаешь — рядом кто-то есть. Кто-то такой… чужой и опасный, чьё присутствие, близость ощущаются кожей. Но оборачиваться нельзя.

Как там?

Если ты увидишь тень, то и она увидит тебя?

В этом случае самое верное — забраться под одеяло и с головой. И уже там застыть, затаиться и даже дышать через раз. Детский подспудный страх.

А оно приближалось.

Оно замерло в полушаге. И оно точно видело меня.

Не только видело.

Я ощутил дыхание на затылке, и лилейную тяжёлую вонь, и прикосновение ледяных пальцев к шее.

— Савка! — Метелькин вопль пробрался в эту муть и то, что стояло, рассыпалось туманом. А я очнулся. Как очнулся. Будто вывалился из воды, жадно хватая сырой воздух, спеша заглотить столько, сколько сумею. — Савка вставай…

Я и вывернулся.

И упал мордой в землю, больно, обидно и вдвойне обидней, что Метелька заржал.

— Иди ты… — просипел, понимая, что горло судорогой свело. В груди колет. Сердце дёргается. И руки дрожат.

— Савка? — Метелька явно сообразил, что со мною чего-то не так. — Савка, ты чего?

И помогать сунулся.

— Позвать кого?

— Н-не надо…

Отпускало.

Шея вот ныла, будто обожжённая. Или так ещё с мороза бывает, когда кожа теряет чувствительность, а потом, в тепле, начинает отходить. Будто мелкие-мелкие иголочки тычут. И главное мерзко так.

— П-просто… с-сон дурной, — я опёрся на Метельку, понимая, что сам не устою. — М-может от этого… истощения. Или надышался.

А что, версия хорошая.

Не говорить же, что всякая хренотень мерещится.

— Со снами бывает, — Метелька успокоился. — Стоять можешь?

— Не-а… мышцы свело. Перегуляли вчера, небось.

— Ну за меня держись тогда. Отдышись… я от тоже порой сню… правда, не сказать, что кошмары.

— А что?

— Да… так… будто дома. Мамка тесто мнёт. Малые на лавках. Печка тёплая-тёплая, такая, знаешь, хорошая. И пахнет кисло, хлебом. В окне солнышко. А я будто бы лежу и всё-то слышу… и хорошо. А потом просыпаешься…

— И нехорошо.

— Ну да, — Метелька вздохнул так, по-взрослому очень. — Пробьёмся, Савка?

— А куда мы денемся… пробьёмся.

Я разогнулся и шею потёр.

— Глянь, чего там… чешется.

Голову нагнул, сколько смог.

— Красная… слушай… такая… тебя вчера никто за шею не хватал?

— Вроде, нет…

— Будто пальцы… Савка… — голос чуть дрогнул. — Может, сказать…

— Не надо. Это… психосоматика.

— Чего⁈

— Ну… это когда такое… мозги чего-то видят и тело учат. Скажем, человек убеждает себя, что ему не жарко и по углям ходить может. И ожогов у него нету. А бывает, что наоборот, что он себя убедит, что больной…

— А… точно, есть такое. У нас в деревне один батькин приятель, тоже алкашина знатная, на спор ножа в руку втыкал. Типа ему не больно…

Думаю, не совсем то, но углубляться в подробности самовнушения точно не стану. Вместо этого я сказал:

— Мне сон привиделся, вот тело и решило, что оно взаправду.

Звучало объяснение так себе. А главное, я сам прекрасно понимал — ложь. В смысле, что не сон это и не самовнушение. А… что? Не знаю. Какой-то мрак, треш, туман и тварь, в нём скрывающаяся. И этой твари что-то от меня надо.

И главное, шеей чувствую, так просто она не отстанет.

Не спать, будем реалистами, у меня не выйдет. А спать… с другой стороны, сколько сон длился? Если по ощущениям, то долго. И будь у твари желание меня сожрать, думаю, она бы успела.

Что из этого следует?

— Савка, — Метелька опять сбил с мысли, помешав прийти к какому-то ну очень важному выводу. — Ты уже просыпайся. А то Еремей сказал, чтоб завтракали и собирались. Идти придётся.

— Куда?

А если… если всё-таки обернуться? Там, во сне?

— Так… туда, — Метелька махнул рукой. — Поезд-то пришёл, но там насыпь ненадёжная, и рельсы тоже. Тот, от них, так и сказал, что будто на плывунце лежат и от тычка поползут. Так что близко не полезли. Надо перебираться. Еремей с Алексеем Михайловичем пошли. Генерал вон тоже своих подымает… тут вроде и недалёко, верста или две, но, чую, если с генеральшею и Матрёной, то будет весело.

И ведь не ошибся.

Было и вправду весело. Настолько, что я почти и забыл… или нет.

А и вправду, что будет, если взять и обернуться? Если первым посмотреть на тень?

Глава 26

При ближайшем рассмотрении очевидно, что большинство обвинений, выдвинутых к еврейским общинам, не имеют под собой оснований и относятся к числу так называемых кровавых наветов. Они возникают якобы сами собой, с некоего события, которому народная молва придаёт особое значение. И затем новость подхватывается и разносится людьми, невежество коих и вправду заставляет верить слухам о кровавых жертвоприношениях и оргиях, устраиваемых евреями. И вот уже взбудораженная, раздражённая толпа подымается в едином желании мстить. И пусть сей народный бунт направлен против евреев, но не стоит недооценивать опасность, ибо рано или поздно евреи закончатся, а привычка к мятежам останется…

Из выступления князя Салицкого перед думой по еврейскому вопросу.

Тук-тук… тук-тук… колеса отбивают ритм, и принимая его, чай в стакане покачивается. Чуть позвякивает ложечка, соприкасаясь с краем. И звяканье это мешает окончательно соскользнуть в сон.

Мне и хочется, и в то же время страшно, потому как… пятна на шее я не разглядел, но нащупал, сунувши руку под воротник. Они были шершавыми, точно кожа начала шелушиться, но хоть не болели, уже хорошо.

Тук-тук…

И свист. Паровозик прибыл небольшой и пассажирский вагон при нём обнаружился лишь один, к вящему неудовольствию Матрёны, которая очень надеялась избавиться от нашей компании, а не вышло. Да и сам вагон этот был каким-то куцым, тесным и, судя по ободранности обстановки, отнюдь не новым. Впрочем, другие и вовсе грузовые. Матрёна, правда, заикнулась было, что некоторые могут и в грузовых проехаться, что, мол, там и посвободней будет, и ветерком обдувает. На беду свою сказала это чересчур громко, и генерал, без того смурной, мрачный, обернулся:

— Если у тебя возникло подобное желание, — сказал он, вперившись взглядом, отчего Матрёна сперва покраснела, а потом побледнела до синевы, — то не стану перечить.

Рот её округлился от возмущения, она даже воздуха набрала, явно собираясь высказаться, но генерал взмахом руки оборвал так и не начатую речь.

— А если ты про кого другого, то оставь своё мнение при себе.

Рот закрылся. А белизна снова начала наливаться свежим красным оттенком.

— Зачем ты так? — тихо произнесла генеральша, думая, что никто-то её не слышит. Может, другие и не слышали, но благодаря ли тени или же слепоте, или ещё чему, Савкин слух сделался остёр. — Матрёна не желает зла, скорее наоборот, беспокоится…

— Пусть учится держать своё беспокойство при себе, — отрезал генерал. — Или думаешь, что я не слышал её болтовни? Ладно, здесь и вправду все свои. Поймут, что не от излишку ума языком треплет, но ведь дальше-то люди будут разные. Кому и что она наговорит? И какие из этого сделают выводы? Я уж не говорю, что сами эти разговоры позорят меня…

А вот генерал не давал себе труда шептать.

И Матрёна снова побелела, только разозлилась не на генерала, но на нас, глянувши так, что прям видно было, до чего ей хочется, чтобы мы прямо на месте под землю провалились.

Ага.

Сейчас…