— Тогда хорошо.

— Что?

— Что ты есть… а то обидно получилось бы.

— Я — это я! А ты…

— А разве ты не понял? — Савка склоняет голову. — Мне уже поздно. Я уже мёртвый.

Чтоб тебя!

— Савка…

— Мама, — он покачал головой. — Она что-то сделала. И я не могу уйти… я хочу, дядя Савелий. Мне плохо. Там плохо. Она сделала и ушла, а я вот…

Он развёл руками и потом протянул их ко мне.

И я увидел, что пальцы у Савки чёрные, и что чернота эта капает прямо на землю, чтобы с шипением в землю впитаться.

— Отпусти меня…

— Савка…

— Отпусти!

— Сав, я не знаю как… и если ты не ушёл, ты можешь…

— Отпусти! — его истошный вопль раскалывает реальность и тут же со всех сторон наваливается туман наваливается, душный, тяжёлый, совершенно материальный. Туман заворачивается вокруг меня огромным белесым питоном.

И я просыпаюсь.

Дергаюсь всем телом и просыпаюсь. Точнее просыпаюсь и понимаю, что мне не дёрнутся, что я заперт в теле. И тело это не шевелится. Я пытаюсь. И волна ужаса — а если инсульт, чтоб его? — накрывает с головой.

Спокойно.

Вдох.

Выдох.

Не инсульт это — сонный паралич. Сталкивался. Пройдёт. Расслабиться, сколько бы сил на это ни ушло. Потихоньку. Понемногу.

Сон.

Или не сон.

Или ещё что-то… истощение? Суицидальные мысли? Нет, настолько я ещё крышей не поехал. Тень? Отзывается. И вытекает из меня, чтобы облизать лицо. Я ощущаю прикосновение и то, что язык её шершавый подбирает с кожи ошмётки чужой силы. Заодно возвращая мне способность управлять телом.

Значит, не сон.

Разберемся.

— Хорошая моя, — я с облегчением обнимаю Тень за шею и утыкаюсь носом во влажные душные перья её. — Какая же ты… хорошая… моя.

Я шмыгнул носом, из которого текло. Хорошо так, если не рекой, то ручейком. Чтоб вас… вытер ладонью, поднял, ещё вяло надеясь, что это сопли.

А нет. Рука была тёмной.

Кровь?

Глава 27

Как на семи путях, да на перекрестье, сидит старуха одноглаза, однозуба, трёхволоса. Один волос меден, другой — серебрян, третий — из злата сотворён. Сидит старуха, пряжу перебирает, судьбу решает. Кому меди отсыплет, тому медью всю жизнь пробираться, кому серебра — тому серебряными гребнями косы чесать да из серебряных чаш вины пить, а уж если глазом своим поглядит и злата не пожалеет, то будет человек силён и крепок, ликом пригож, собой хорош, не познает он ни болезни, ни горя, ни бедности. Возьму ж я зеркало новое, да на него пряника печатного положу, к нему — расписного. Заверну в плат шёлковый. Встану, иконам не помолясь, выйду, порогу не поклонясь, пойду, не оборотясь на дом, да в ночь безлунную, дабы поднесть старухе дар малый и просьбу свою. Погляди глазом своим, матушка, на младенчика, сколь славен он. Попробуй зубом своим пряничка мягкого. Накинь на голову платок да в зеркало поглядись. Хороша ты, хорош и он. Так даруй же…

Повитуший заговор на счастливую жизнь.

Кровь.

Красная-красная кровь… в ушах бухает знакомая мелодия. А ещё одновременно страшно и какое-то… предвкушение, что ли.

Как там Еремей говорил? Потянет в петлю, зови? Кажется, самое время.

Пусть даже в петлю и не тянет, но со мной явно что-то не так. И дело даже не в этой крови, которая из носу течёт и определённо не собирается останавливаться. Дело скорее в ощущениях. Слишком путаные, что ли? Суматошные какие-то. И разные.

Точно… не мои?

Частью не мои.

Так.

Я сел и прижал подбородок к груди, сдавив пальцами переносицу.

— Еремея найди, — тени говорю вслух, хотя она и так поняла бы. Но мне почему-то важно слышать собственный голос. Будто… будто если не услышу, окончательно сорвусь.

Куда?

Откуда?

Хрен его знает. Савка… Савка был. Во сне. В подсознании. В хрен-знает-где, куда я провалился.

Кладбище.

Могила.

Наш разговор.

Он сказал, что умер. Может такое быть? Может… или нет? Как это понимать? Образно или буквально? Или он мог считать, что умер, хотя тело… так, если б он был покойником, думаю, это бы заметили. Антона Павловича, конечно, целителем от бога не назовёшь, но живого человека от мёртвого он, думаю, отличить способен. Значит…

Ни хрена не понимаю, что это значит.

А главное, думать тяжело. Малейшая попытка сосредоточиться хоть на чём-то вызывает головную боль. Такие молоточки в макушке тук-тук-тук.

Прям в ритм колёс.

И смешно.

Сижу. Хихикаю. А из глаза левого слеза ползёт. И главное, теперь я понимаю прекрасно, насколько это всё… неправильно? Неадекватно. Да меня под дурью так не штырило, как сейчас.

Чтоб вас…

А и вправду, может, чтоб их… всех… больной мирок. И люди не лучше. А поезд тук-тук-тук. И Савка вон жить не хочет. Силой тянуть? Надо… надо подумать… в окошко выглянуть. Только закрыто.

Дёрни и откроется.

А если и нет, то разбить можно.

Громов. Сидеть. Сидеть и дышать. Помнишь науку? Дыхание — основа основ. Так что глубокий ртом… нос забит, в нём хлюпает и клокочет. Говорят, что можно и через нос досмерти кровью истечь. Тогда хорошо, делать ничего не надо.

— Савка? — Метелька просыпается. — Савка, чего с тобой?

— Н-не знаю, — говорить тяжело, зубы словно склеивает и мышцы лица подёргивает судорогой. — Не… пускай… меня.

— Куда?

— Никуда.

Тянуло наружу.

Немедленно.

Вот встать и… если не в окошко — чем его разбить-то? — то можно выйти в коридор. В тамбур. Там дверь открыть и поглядеть, что так стучит.

Тук-тук-тук.

Нет.

Сидеть.

Это не моё. Савкино? Той твари, что сидит в тумане? Маринкиной шизы, которую я хапнул ненароком? Вдруг да заразная. Нет, вот вирусняк, он заразный, а почему бы и шизой не заражаться? Мирок-то стрёмненький. Может, тут шиза, как у нас вирусы, магически перелетает.

Прыг-скок и в мозги.

Смешно.

Смешок вырывается из горла.

— Савка… — Метелька уже рядом и держит. — Сидеть.

— Я… мне надо… не надо. Еремея… кого-нибудь… если вздумаю идти… по голове дай… меня… тянет…

Посмотреть.

На колёса. Всегда ж интересно было, как они крутятся. И почему стучат. Если круглые, то ведь гладенько должны. А они стучат. Тук-тук-тук… ещё монетку сунуть можно, её тогда расплющит.

А человека, говорят, режет.

Я стискиваю зубы и заставляю себя сесть. Тянет скинуть Метелькины руки и откуда-то знаю, что если не удержусь, то Метелька меня не остановит. Что он слабый. Если… если ножичек вытащить, то можно незаметно в бочину вогнать. Я ж умею. С той, с прошлой, жизни знаю, куда бить, чтоб тихо и… а ему-то чего за жизнь цепляться?

Всё одно война большая.

И Громовых не станет. И никого не станет… а мучиться? Стоит ли…

Тук-тук-тук.

— Метелька… оружие… забери. У меня. Всё, какое есть, — я пытаюсь сосредоточиться на дерьмовом дыхании, да только мысли то и дело соскальзывают.

Теперь крутится, что можно и без оружия.

Ударить по горлу. Резко. И бежать. Надо лишь до двери, дёрнуть и выскочить. А там подпереть чем. И хватит, пока открою…

— И сядь. Подальше.

— Что тут у вас… — голос Еремея ненадолго возвращает в реальность.

— Вот…

— Убери его, — говорю сипло. — Убить хочется… и наружу. Под колёса.

Холодная рука стискивает шею и сознание ускользает. Последнее, что вижу, выпуклые глаза Тени, в которых чудится беспокойство.

Она ж тварь.

Как она может обо мне беспокоится?

Возвращаюсь.

Или… нет?

Я в теле, только тело это, точно мешок с костями, в котором едва-едва жизнь теплится. И на этот раз всё. Отбегался, Громов. Чуда не случилось.

Я чувствую.

Всё чувствую. Иглы, что вошли в вены, и лекарство, которое медленно вливается в кровь. Мышцы рассыпающиеся. Заразу… ну да, вот и она.

Гнию.

Заживо.

Нога… да, похоже, ступню пришлось отнять, но не помогло. Хрен бы… в лёгких тоже муть какая-то. Сердце будто склизкою плёнкой обёрнуто. И сдохнуть бы. Без опухоли, без… просто тихо взять и сдохнуть. Так нет же, не пускает.