Даже Виолетта отметила.

А я…

Кресло катится.

— Медленней, — говорю я, и охранник послушно замедляет шаг. Здесь запах слоится, растекается по всему коридору. Нет, надо выбрать… выбрать… дверь выбрать. Двери заперты, и я стою на распутье, как грёбаный витязь, не способный решиться, куда идти.

Направо.

Налево…

Прямо. Решение приходит с ясностью в голове.

— Прямо. Что там?

Кто.

Правильнее будет спросить, кто.

— Могу узнать, Савелий Иванович, — отвечает охранник, который, если и удивлён этаким капризом, то виду не показывает.

— Узнай. Только сперва нам надо туда. Посмотри, есть там кто?

А то вдруг там пришли проведать и помимо болезного — а я не сомневался, что человек за дверью очень и очень болен — там вся любящая семейка собралась. Неудобненько выйдет.

Но нет, в палате было пусто.

Небольшая. Раза в четыре меньше моей. Но с окном. Кровать у него и стояла. Помимо кровати сюда поместилась тумбочка и столик, а ещё — шкафы с приборами, от которых к кровати протянулись нити разноцветных проводов и прозрачные сосуды капельниц.

Знакомо, однако.

— Оставь. Иди узнай… имя там и так далее.

— Но… — охранник мнётся. Ему очень не хочется оставлять меня наедине с этой женщиной, имени которой я не знал.

— Иди, — повторяю жёстче.

Потому что мне очень надо остаться.

— Только ближе подкати.

Хватит ли у меня сил встать? Или… запах здесь резкий, назойливый даже. И от него кружится голова. А я… я повторяю приказ. И голос срывается нервно, но этого хватает. Охранник из числа новых, а эти перечить боятся.

Дверь закрывается беззвучно. И готов поклясться, что у меня минут пять от силы. Но дальше-то что? Сидеть и нюхать? Думай, Громов… лилии — это… это смерть.

Допустим, запах на самом деле иной, но мой мозг связал его со смертью и прочно. Значит, эта женщина скоро умрёт?

Ну, это и без запаха понятно, стоит посмотреть.

Кто она?

Хрен его знает. И возраст не определить. У мумий вообще крайне сложно с возрастом. А она на мумию похожа. Тонкую, обтянутую желтоватой полупрозрачной кожей, которая облегает не только жилку, но и вздувшиеся сосуды. Глаза провалились глубоко в глазницы, пусть и выглядят выпуклыми. От волос остались редкие клочья.

Губы сухие.

И…

Она открывает глаза. И я поражаюсь ясному взгляду.

— Доброго вечера, — говорю первым, сомневаясь, что она сможет ответить. — Не знаю, как вас зовут… прошу простить за беспокойство… в общем, как-то я гулял и загулял вот. Позвать кого?

— Нет, — губы её шелохнулись.

Голос слабый, едва-едва слышен. А ещё от её дыхания тоже несёт грёбаными лилиями. И запах становится почти невыносим. А я смотрю в глаза.

В чёрные полотна зрачков, которые медленно расплывались, тесня седую радужку, пока та не превратилась в тончайший, с волос, ободок. И меня затягивает в эти…

Зеркала?

Нет, скорее на полынью похоже, только маленькую. И будто там, по другую сторону, уже есть кто-то, кто-то…

Я протянул руку с растопыренными пальцами, и понял, что не дотягиваюсь. С кресла вот не дотягиваюсь.

Встать надо.

Как?

Ноги чувствуются, но ещё не слушаются. У меня даже эта, как его там, физиотерапия не началась. И массажи… и восстановление — путь долгий.

Но мне надо.

Очень надо дотянуться. До полыньи. Пока она не закрылась. Пока…

Я левой рукой цепляюсь за край кровати. Благо, прочная, и пытаюсь подняться. Тяну отяжелевшее тело, отталкивая второй рукой коляску. И с третьей попытки встаю.

Женщина смотрит.

Она ничего не говорит, просто лежит и улыбается. Улыбается так, будто… понимает? Знает? Про меня вот? Про мою тайну?

Рывок.

Ну же, Громов, когда ты превратился в ничтожество, которое не способно даже встать? Давай… ты в этой жизни столько раз подымался… и столько козлят доверчивых загубил. Так что сумеешь. Главное, сопли подобрать.

И…

Раз.

Встать. Удержаться. Сердце в груди зашлось, прямо чувствую, что времени нет и у меня, что оно сорвётся, оно не готово к таким подвигам.

Плевать.

Надо…

Я по-прежнему цепляюсь за кровать и второй рукой уже тянусь. К глазам тянусь… глазам мертвеца, потому что именно в этот момент женщина и уходит. Я вижу, как над головой её собирается полупрозрачная тень, не жуткая, как те, из прошлого мира, но мерцающая.

Полупрозрачная.

Душа?

И зеркала глаз бледнеют, подёргиваются дымкой.

Нет… мне надо.

Я успеваю коснуться их, и острая игла пробивает кожу, от руки и до груди, и потом дальше, под лопатку. Запах становится едким, и я задыхаюсь от него. А ещё от невозможности дышать. Просто взять и сделать…

Вдох?

Как сделать вдох, когда воздух заперли.

Закрыли.

И кажется, я доигрался… призрачная тень растворяется, а я падаю… падаю, мать вашу. В никуда.

А кто виноват так и не выяснил.

Глава 3

«Плеве убит, радостно вздохнет каждый обитатель обширной Руси, услыхав благую весть. Наказан вешатель! Убит убийца рабочих! Убит жестокий представитель кровожадного самодержавия! Плеве нет. Отрублена у гидры одна голова, но есть еще девяносто девять… Плеве убит, но система жива.,. Ничего с убийством Плеве не изменилось. И не изменится. Потому что самодержавный порядок не убит и убить его отдельными террористическими актами нельзя. Революция, восстание народа, восстание рабочих масс — только это одно в силах снести самодержавие…» [1]

Запрещённая к распространению листовка

Дышать тяжело.

Но можно.

Вдох.

Выдох.

Запахи… другие запахи. И выходит, что получилось? Я не в больнице, а… где? Савка? Савка тут? Тут. Его присутствие ощущается более чем ясно, как и недовольство, причина которого мне не понятно. Или это он из-за твари?

Ну да, жуткая была, но мы её одолели.

— И что прикажешь дальше делать? — голос Еремея тих, но недовольство в нём таково, что поёжиться тянет. — Мальчишка того и гляди отойдёт.

— Авось и не отойдёт, — а вот Михаил Иванович весьма даже доволен.

Тварюга он.

Что там сестрица про несчастных козлят говорила? Вот, чую, что у Михаила Ивановича на совести не одно стадо имеется.

— А если нет?

— На всё воля Божья.

Готов поклясться, что этот урод и перекрестился самым благочестивейшим образом.

— Зато выглядит всё более чем достоверно. Зорька оказалась проклятой тварью, которая напала на мальчишек…

Главное же ж ни слова неправды.

— … и несчастным крепко досталось, в чём любой может убедиться собственными, так сказать, глазами. Заодно и мне есть повод задержаться. Расследование учинить надобно, выяснить, когда произошло заражение, сколько на счету сумеречника пострадавших…

— А то ты не знаешь.

Еремей рядом.

От него тянет табаком и травами, и ещё по́том, таким, застарелым, ядрёным даже. Но я лучше этот пот буду нюхать, чем тамошнюю мою стерильную чистоту.

— Знание — это одно, отчётность — другое. Да и твой дружок, пока я тут работаю, не сунется…

И в это охотно верю.

Сургат, верно, бесится, как незнамо кто. Но лезть под руку синоднику? Тем паче, когда объект интереса того и гляди преставится? Овчинка выделки не стоит.

— Тем более ты ему прилично так проблем создал… не опасаешься, что мстить будет?

— Не хватало мне всякого дерьма опасаться.

Вот верю, что Еремей даже сплюнул.

Глаз открыть не могу. Но дышать уже легче, как-то будто бы тело вспоминает, каково это — дышать. А в горле сухо-сухо. Они меня хоть поили? Если так, то мало… надо бы знак подать.

Или не надо?

Хотя… сколько ни отлёживайся, до конца времён не спрячешься. Михаил Иванович точно или видел тень, или понял, что она есть. И теперь не отстанет. Но пока мы тут и втроём только, то… то об открытии своём он не доложил.

Почему?

Не из любви и христианского милосердия, это точно. А значит… значит лежим и слушаем дальше. Внимательно так.