— Чего нам ждать? — спрашиваю, потому как заряд перца бодрит донельзя. И в целом, кажется, восстанавливаюсь.

Я.

А Савка?

Савка молчит. Нет, он есть, все ещё есть и надо бы его как-то вытянуть вот. Но как?

— И что вообще… произошло? Происходит? Будет?

— Много вопросов, а времени — не так, чтобы… Еремей, ты что-то успел рассказать?

— Да не особо. Ко всему, сам знаешь, на мне клятв, что блох на собаке… — он и шеей дёрнул. — Особо не поболтаешь… так что сам. И лучше, Мишаня, не финти.

— Кто ж…

А ведь знакомы они давно и хорошо, и отнюдь, полагаю, не через Евдокию Путятичну. Скорее уж поверю, что сам Еремей за княгиню слово молвил или как там? Мишаня… и ведь нет в голос снисходительности, которая была бы, если б Еремей полагал дознавателя младшим.

Или более слабым.

Отнюдь. Скорее уж есть та простота, которая входит в привычку, когда обращаешься со своими… друзьями? Приятелями? Знакомыми хорошими? Нет, скорее уж приятели… друзья? Те, с кем жизнь сводила раз за разом. И отношения у них непростые явно.

И знает Еремей про Михаила Ивановича, если не всё, то многое весьма.

Впрочем, думаю, что и наоборот тоже верно. Про Еремея синодник знает не меньше.

— Мы давненько познакомились, — мой интерес не остался незамеченным, как и страх, кольнувший под сердцем. — Нет, мысли я читать не умею. Не исповедник.

Хорошая оговорка.

— Да и они-то не могут. Заставить человека, чтоб сам их изложил — это да, а вот остальное — сказки…

— В каждой сказке, — проворчал Еремей, — и сказка имеется. Твоя правда.

— Исповедники… они наособицу стоят. Это мы — чёрная кость…

— Прибедняется.

Это я тоже вижу. Чёрная кость — это наш батюшка Афанасий, который тихо и покорно тащит свою лямку там, куда начальство поставило. И не жалится, но делает, что может, пусть и по своему разумению. Он искренен в желании спасти души подопечных, хотя и перегибает палку.

— Не суть важно… исповедников немного, ибо дар этот тяжек. Хорошо, когда из десяти послушников, пожелавших принять его, хотя бы двое сохраняют жизнь и разум… иногда трое. Это уже великая удача.

— А… — я собирался задать вопрос, но поймал предостерегающий взгляд Еремея.

— Дарники — это иное. Целительский ли, пламени там, холода, земли и воды вот… иные какие — эти дары передаются с кровью, от отца к сыну или вон дочери. И крепнут или слабнут, тут уж как повезёт, — пояснил Михаил Иванович. — Но… есть ещё один путь, для тех, кто от рождения дара лишён был. Он может принять вышнее благословение и с ним, коль выйдет, толику вышней силы.

Он снова создал на руке каплю света, и тень радостно потянулась к ней.

Экстремалка она у меня.

Хотя… на этот раз остроты поубавилось.

— Сила сия особого толку. Я не смогу сотворить пламя или исцелить человека, или вот изменить течение реки. Зато могу изгнать тварь опричную — вполне. Сперва, когда сила только-только обживается, это твари мелкие… тихони там или вон страдальчицы.

Это что за звери?

— Погань, — пояснил Еремей. — За душу цепляется и начинает поджирать, нашёптывает, что мол, всё вокруг тоска и тлен, и прочее.

— Они влияют на эмоции. И человек постепенно теряет способность испытывать радость. Он всё чаще впадает в уныние, становится раздражителен без причины, зол. Честно говоря, на таких хватает и образка средней руки или вот малого амулета. Но когда их становится много…

— Как в работных домах, — подсказывает Еремей.

— Или на фабриках, заводах. В приютах. Или в иных местах, где собираются люди, которым приходится много и тяжело работать. И постепенно им начинает казаться, что жизнь их глуха и беспросветна. Тварей становится больше. Они и сами меняются… но я не о том. Любой дар должно развивать. Мой растёт через служение.

— И судя по тому, что я видел…

— Лучше забыть о том, что вы видели, — сухо и спокойно произнёс Михаил Иванович. — Со мной была частица кипариса, освящённая драгоценным елеем в Царьграде…

Киваем.

Кипарис так кипарис.

Я и на сосну согласный, но кипарис всяко лучше звучит. Солидней. Как там мои бренд-менеджеры говорили? Главное — концепция. В концепцию сияющей силы, одолевшей тварь потустороннюю, кипарис вписывался однозначно лучше сосны.

— Наш дар изначально пошёл от созданий вышнего мира, — продолжил Михаил Иванович. — И был дан людям, чтобы защитить себя от порождений тени. Охотники были сотворены для того же. Ну и ещё вам куда проще закрывать полыньи. Легче… мы же ставим печать, чтоб она не отворилась вновь. И долгое время так всё и было. Да, случалось всякое. Однако твари опричные считались злом, которое объединяло. Что бы ни думали мы об Охотниках, а они о нас… у нас была одна задача.

А тень с урчанием потёрлась о ногу синодника, выпрашивая свет. Он и поделился.

— Ты не спрашиваешь, мальчик, что изменилось.

— Я понял, — я действительно понял, вспомнив суету вокруг обнаруженной полыньи. И дом. И дорога. Вышки. Верёвки… — Они перестали быть злом. Они сделались ресурсом.

— Говорю же, — криво усмехнулся Михаил Иванович. — Умный он у тебя. Даже чересчур.

Глава 5

«Страховое общество „Россия“ осуществляет страхование пассажиров на короткий и долгий срок. Приобретайте страховые билеты на кассах вокзалов»

Ведомости

Метелька крутился и то и дело тянулся к ушам, словно проверяя, на месте ли, не отрезал ли Еремей часом, когда головы брил. И голову вот тоже трогал, потом морщился и на лице его возникало преобиженное выражение. Впрочем, стоило пальцам коснуться добротной, пусть и не новой, шинельки и обида исчезала, а выражение становилось уже задумчивым.

Оно, конечно, волос жалко, но ведь отрастут. А такой одёжки у Метельки прежде не было.

— Глянь, — шептал он мне намедни. — Ты только глянь, Савка, какая!

И рубашку пихал, сам щупал и бормотал что-то про полотно, которое и толстое, и мягкое.

Нет, одежда неплохая. Не самая новая, но новую тут, сколь понимаю, далеко не всякий себе позволить может. Это вот бельё Еремей новое выправил, за что ему большое человеческое спасибо. Что до формы, то, подозреваю, куплена она была в лавке старьёвщика, которых по пути к вокзалу попадалось множество. И я с удивлением понял, что секонд-хенд — это далеко не нашего времени придумка. Ладно, главное, что сидела форма эта, про которую я из Метелькиного словесного потока понял, что она не просто так, но гимназическая, почти нормально. Чуть великовата, ну так не мала же.

Так Еремей сказал.

И велел ремни затянуть потуже. А после взял и обрил, добавивши, что так мы жальче выглядеть будем. Вот не знаю за себя, но смотреть на Метельку было смешно — лысый, с синеватой макушкой, с которой гимназическая фуражка то и дело сползала, с оттопыренными ушами и веснушками, он гляделся и нелепо, и забавно.

Подозреваю, что я не сильно лучше. Фуражка всё норовила съехать, то на нос, то на затылок. Сейчас вон вовсе приподнялась от дуновения ветерка и пришлось её ловить, чтоб совсем не улетела.

— Не отставайте, — велел Еремей, не оборачиваясь. — Почти уже. Вона, сейчас вокзал будет.

Вокзал.

Четыре дня прошло с того разговора, который я всё как-то пытался уложить не то в своей, не то в Савкиной башке.

Четыре дня.

Два я лежал пластом, пытаясь в себя прийти. А на третий приключился визит Антона Павловича, блуждающий взгляд которого ясно говорил, что мыслями добрейший целитель где-то весьма далеко, да и вообще соображает он мало.

— М-мёртвый… с-совсем м-мёртвый, — сказал он, так и не рискнув отлипнуть от косяка.

— А то, — согласился Еремей. — И ты, падла, виноватый…

— Я? — удивление искреннее. — Я нет…

— Ты в каком состоянии? Да я жаловаться буду… я… — Еремей перехватил целителя за шкирку и рывком подтянул к кровати, на которой я старательно изображал покойника. Антон Павлович вяло трепыхался, а Еремей тыкал и тыкал носом в мою холодную руку.