А мы и не просили.

— Не знаю… думаю, что надавят и никуда он не денется.

— А нас куда?

Сам хотел бы знать. Но ответа на этот вопрос у меня не было.

— Может, к деду моему отвезут. А там и видно будет…

Что-то есть у меня сомнения, что этот дед мне сильно обрадуется. Вот и Метелька тоже сомневается. Вздыхает. И предлагает:

— Пройдёмся? К кострам. Тут недалече.

И мы идём. Медленно так. Я едва-едва ноги переставляю. А через каждый десяток шагов приходится останавливаться, чтобы перевести дыхание. Старик, право слово… но до костров добрались.

Их разложили широким полукругом, отделяясь огнём от леса, который виднелся чёрною сплошною стеной. И страх людей перед тем, что скрывалось за стеной, был вполне понятен.

А людей много.

И кажется, будто кого-то узнаю… или нет? Женщины. Мужчины. Запах пота и грязи. Какие-то тряпки, растянутые на верёвках, шалаши из веток и ощущение, что так было всегда. Я Метельке и сказал. А он пожал плечами и ответил:

— Так ить… привычные. Чай, лето вон… летом многие так и живут.

— Так — это как?

— Ну, на летние квартиры выходят. Так это называется. Мне один сказывал, у которого тятька на заводе помер, что как лето, то чего за квартиру-то платить? Это ж три рубля, а то и пять-шесть. За общежитию при заводе тоже вычитают, а так-то — бесплатно…[2]

Меж костров носились дети, полуголые и чумазые.

Кто-то пел.

Кто-то глядел на нас, но не спешил приближаться. Да и глядел-то с опаскою. И я вдруг явно осознал, что и среди этих людей мы чужие. Слишком… сытые? Нарядные? Даже при том, что Метелькина одежда так и не отстиралась от крови. Но в ботинках вот и при перспективе жизненной.

Вот же ж…

Ни там, ни там… и главное, я и сам не могу со всей определённостью сказать, где наше с Савкой место.

Ничего. Выясним.

[1] Вологодская жизнь, 1909 г, №83

[2] Чтобы экономить на жилье, в тёплое время многие рабочие отказывались от квартир, выстраивая временные жилища прямо на территории завода или за его забором. Строились из подручных средств, наспех. О санитарных нормах никто не слышал и уж тем паче не задумывался.

Глава 22

«Следует понимать, что так называемое энергетическое истощение, вызванное кратким чрезмерным напряжением дара, влияет не только на тонкое тело дарника, но имеет ряд конкретных физических проявлений, которые косвенным образом свидетельствуют о наличии этого истощения и могут быть использованы для постановки диагноза. Основными так называемыми внешними признаками являются сильнейшая физическая слабость, порой вызывающая ригидность отдельных групп мышц, затрудненное дыхание, нарушение сердцебиения, в том числе функциональная аритмия, краткие повторяющиеся приступы тошноты и головокружения. Параллельно следует отметить дестабилизацию эмоциональной сферы, вплоть до приступов истерии или, наоборот, развития кататонического синдрома. В то же время ряд пациентов, не имевших внешне острых проявлений эмоциональной нестабильности, упоминали о появлении суицидальных мыслей или же желания причинить вред кому-либо. Некоторые признавались, что фантазии об убийстве других людей были столь яркими и подробными, что пугали их самих. Таким образом нельзя недооценивать опасность даже слабых, так называемых, кратких срывов…»

«Медицинский вестник»

Поезд прибыл ближе к полудню. Сперва дрожь на рельсах почуяли детишки, которые меж этих рельс и носились, собирая, то ли какую-то траву, то ли оставшиеся после перестрелки гильзы. Они с визгом покатились с насыпи, крича:

— Едуть! Едуть!

И следом зашевелились, забеспокоились взрослые. Некоторые из них, точно спохватившись вдруг, что от приехавших не факт, что добра ожидать следует, потянулись к лесу, который ещё недавно их пугал. Другие принялись собирать тряпки.

Кто-то затянул молитву. И вскоре иные голоса подхватили её.

— Идём, — сказал я Метельке.

Мы, расположившись в стороне, наблюдали за лагерем, потому как больше всё одно нечем было заняться. Чувствовал я себя странно. Не то, чтобы плохо. Скорее уж мотало. То вдруг хотелось сделать чего-то, причем не что-то конкретное, а вот просто взять и сделать, не важно, главное, не сидеть на месте, то наоборот, жажда деятельности сменялась апатией, а та в свою очередь приводила к мыслям, что и шевелиться-то не стоит, нет в этом никакого смысла. И вообще смысла нет. На смену апатии приходило безотчётное веселье и я начинал хихикать, причём мозгами понимая, что это не нормально. Мелькнула даже трусливая мыслишка, а не свихнулся ли я часом?

Очень может статься.

И потому хихиканье я это давил, как потом и слёзы, комом подкатившие к горлу. Правда, постепенно стало отпускать. Вроде как даже в голове прояснилось. Настолько, что пришло понимание: гостей лучше встречать, прикрывшись широкою спиной Еремея. Что-то не было у меня уверенности, что эти гости с добром едут.

Хоть ты сам, право слово, в лес прячься.

Кстати, желание опять же было острым и словно… не моим? Но справиться я справился.

— А, — Еремей стоял на насыпи. — Объявились, оглоеды?

Сказал не зло, но вытащил из кармана свёрток.

— Нате от. Ешьте. А то ж сейчас начнут душу мотать.

В свертке оказался чёрный ноздреватый хлеб, слегка смявшийся от долгого лежания, и тонкие ломти сала, переложенные внахлёст.

— С-шпасибо, — Метелька живо вцепился в подарок зубами.

— Ты как? — Еремей глянул и, почудилось, озабоченно.

— Н-не знаю, — рискнул я. — Странно. Как… трясёт… то смеяться, то плакать. То вообще какая-то дурь в башку лезет.

Удивительно, но Еремей кивнул:

— Дар колобродит… рановато тебе так… с людьми-то… — он замялся, то ли не зная, как объяснить, то ли не будучи уверен, что пойму я. Вздохнул и добавил: — Если совсем тошно сделается, или захочется чего…

— Чего?

— Убить кого. Или самому в петлю.

Охренеть перспектива.

— Скажешь. Не тяни, потому как всякое случается… пусть и не дарник, но нахватался ты прилично.

Чего?

А главное, смотрит Еремей так, что вопросы в горле сами застревают. И я киваю, говорю:

— Да, вроде, нормально. Потихоньку отпускает.

— От и ладно… но если чего — падай в обморок.

— Как девица? — заржал было Метелька, но вовремя осёкся и сам. — Понял… если чего, вопить, что ему сплохело? Что он совсем нездоровый?

— Вот. Даже у таких бестолочей наука мозгов прибавляет, — сказал Еремей важно. — Так и держись… и вовсе. Вы дети. Видеть чего-то видели, а чего — не знаете, не понимаете и вовсе отроки глупы и бестолковы. Благо, вид у вас соответствующий.

Обидится бы, но…

— Там Серёга говорил…

Затрещину Метелька-таки заработал:

— Сергей Аполлонович, — сказал Еремей спокойно. — И со всем уважением. Ясно?

Кивнули мы оба. Так, на всякий случай.

— А что говорил, так это пока так… слова на ветру. Потом видно будет. После. От как отбрешемся, так и начнём думать, чего и как дальше жить.

Выпуклые глаза господина особого дознавателя, отправленного Синодом, смотрели куда-то вдаль. Глаза эти то и дело подёргивались, иногда прикрывались массивными веками, но взгляд неизменно оставался устремлённым за окно. Ещё было узкое лицо с выпирающими скулами и проваленным ртом, да остренький подбородок, что выдавался над чёрным воротником мундира.

Хриплый голос:

— Стало быть, вы почуяли… неладное?

— Так точно.

Допрашивали меня в присутствии Алексея Михайловича, чему я, говоря по правде, был весьма даже рад. Вот не внушал мне этот лупоглазый доверия.

Категорически.

И равнодушие его наигранное. А свет так и окутывает костлявые руки. Он их сложил на колене, одной ладонью прикрыв другую, и пальцами шевелил.

— И как давно дар открылся?

— Н-недавно… я вот… болел. В приюте. Матушка померла, — произнёс я это максимально жалобным тоном. — А батюшка ещё когда ушёл… говорили, что тоже помер, но так-то я не знаю. На похоронах не был. А я болел… у меня горячка мозговая! И думали, что всё уже. А я не всё!