— Части стены нет, пол… — я описываю, как умею. А Алексей Михайлович слушает. Молча так. Тяжко…

Купе.

Первое.

И первые же мертвецы. На мгновенье мне даже кажется, что они живы, что люди просто взяли и уснули. Как генерал или генеральша, которая вон до сих пор в отключке и всё пропустила. Что бывает же такой глубокий сон, особенно, если наведённый.

А этот как раз наведённый.

Поэтому и падение приняли, и… лежат теперь кучей. Но из кучи высовывалась синюшная рука. Она распухла. Пальцы стали, что сосиски, с тонкими перевязками на месте суставов. Такая, полумладенческая…

Лицо тоже опухшее. Глаз почти не видно. Рот приоткрыт…

— Дальше, — приказываю я. И понимаю, что вслух.

Тень идёт.

А вот и то, где нижние чины. При оружии. Так и умерли… и в следующем.

— Они… все… мертвы, — говорю это, понимая, что говорить тяжело. Что оно просто не укладывается в голове вот.

Просто не укладывается.

— Можешь описать внешний вид? — голос Алексея Михайловича тоже меняется, делается сух и ломок. — Или… это не видно?

— Распухшие… синюшные будто бы. Но цвета я вижу не совсем так… её глазами. Судя по позам, умерли сразу, в один момент… с книгой вот…

Тот, который читал.

А Лёвушкин или как его, который разглагольствовал о жидах и прочем, сжимал зеркальце… было ли мне его жаль? Наверное. И его. И остальных. И так глупо умереть.

Что она туда притащила, Ниночка?

Очередную бомбу?

Или…

Тень заворчала.

Они лежали у дверей: дамский ридикюль и мой знакомый, тот военный, который провожал меня из купе к Алексею Михайловичу. Он вытянулся, сжимая в одной руке нож, а во второй — тот самый ридикюль, из которого вытекло что-то… на ртуть похоже. Такая вот сероватая лужица с закруглёнными краями и капли-шарики вокруг неё, недалеко откатились.

Тень заурчала.

Потянулась.

Почему бы, собственно, и нет? Я позволил её слизать одну, другую… над лужицей поднимался туман, но уже реденький.

— Дрянь, — сказал Алексей Михайлович, когда я криво-косо, но изложил, чего увидел. — Вот же… плохо-плохо… очень плохо. Чтоб вас!

И головой дёрнул нервно. И наверное, это в самом деле плохо, если он позволил себе так проявить чувства. Ну да, сколько там покойников? Десятка два? Или тут привычнее дюжинами считать? В любом случае хорошего мало.

— Она подчистит, — говорю. — Ту дрянь… что это, кстати?

Взгляд рассеянный, но ответил:

— «Туманная погибель».

Красиво. Но ни о чём не говорит. Совершенно. Нет, что туман делала, это я и без названия понял, как и то, что от тумана этого все вокруг взяли и померли. Причём одномоментно. Значит… так, вспоминай, Громов. Может, в школе не был ты отличником, но…

— Вы велели этому… своему… отправиться за девицей, которая кузина… и за лекарем? Только сначала…

— Сначала привели бы девушку… она попыталась бы пройти дальше. Но кто знал, что… его и применяли-то всего трижды… и не у нас. А теперь вот, выходит, и до наших широт добрались.

— А почему она сама не… отравилась? Есть защита?

— Есть… — Алексей Михайлович оттолкнулся от стены. — Идём.

— Но…

— Эта дрянь опасна в первые минут двадцать. К счастью, потом очень быстро распадается.

Я бы не сказал, что совсем уж распадается. Тень вон дожрала остатки и теперь лениво перекатывала последний шарик между лапами. При том, что шарик был мелкий и играла она когтями.

Детёныш, стало быть…

Из вагона мы выбрались. И не знаю, как Алексей Михайлович, но я с наслаждением вдохнул прохладный воздух. Чтоб вас… ощущение, что из помойки выбрался. Потянуло и одежду содрать, до того показалась та… грязною? Скверною?

Главное такое вот, будто липкою сделалась, тяжёлою, влажноватою. Причём не только у меня подобное чувство. Вон, Алексей Михайлович рванул узел галстука, рот открыл и дышит тяжко, сипло и часто.

Но нет, головой тряхнул — упрямый — и вперёд, к вагону. А я следом.

Кстати, тихо вокруг.

Тень, выбравшаяся, тоже никого и ничего подозрительного не видит. Стало быть, и вправду разбежались нападавшие. Поезду, конечно, досталось. Вон, впереди дымит чего-то, чадит, чёрные клубы ползут под вагонами.

И как бы не рвануло.

— А не могут они напоследок взорвать? Ну, поезд? — я перехватываю Алексея Михайловича и на дымы указываю. — От злости?

— Могут в теории. Но на практике заряд понадобится немалой силы. А это так, прикрытие. Давно уже отступили, верно… чтоб вас.

Он матерится долго и от души.

А потом лезет-таки в дыру.

У меня ж в голове одно — почему его Кастратом-то прозвали. Яйца у него есть. Причём такие, что того и гляди при ходьбе позвякивать начнут. А…

Додумывать не успеваю.

Голова вдруг разламывается от боли. И я хватаюсь за неё руками, чувствуя под ними, как что-то хрустит, ломается внутри.

Твою же ж…

Не вовремя как! Как не вовремя…

[1] Кропоткин, «Речи бунтовщика». Написаны на французском языке, но после переведены и изданы в России

Глава 18

«…следует понимать, что толпа подобна капризному ребенку, которому в первую очередь необходима строгость, ибо следование путём исполнения желаний данного дитяти приведёт лишь к возникновению бессчётного количества новых. А потому следует говорить не о так называемом „облегчении существования“, на которое модно ссылаться ныне, но на усиление мер предотвращающих развращение умов рабочих…»

Из докладной записки Государю.

Палата.

Окошко.

Лист жёлтый к стеклу прилип. И первая мысль, что в коме я на сей раз пролежал до самой осени. Потом, правда, вижу, что там, за окном, светло и зелено, и значит, всё не так уж печально.

Потом дёргаюсь, пытаясь нащупать связь.

И…

Хрен вам.

Перенапрягся? Там, в том мире? В попытках задержаться в нём? Может, так… а может, я всё-таки помер? От пули? От ещё какой пакости? И обидно. Прям-таки до детских слёз обидно.

И от обиды этой закипает злость.

И ещё от осознания собственной беспомощности.

От понимания, что ничего-то я не сделаю. А Савка… удержит ли он тень? Большего ведь и не нужно. А если нет, то… что будет делать тварь, получив свободу?

Она ведь людей жрала.

Плохих, но людей. И не продолжит ли? Того же Алексея Михайловича… а следом? Пётр Васильевич? Серёга? Его сестра? Матрёна… там хватит людей.

Чтоб вас всех!

Мне надо.

Назад надо. И срочно… только сил опять хватает лишь на то, чтобы дотянуться до кнопки вызова. Правда, чем мне помогут врачи — не знаю.

— Знаете, не единожды уже сталкивался с мнением, что революцию семнадцатого года устроил народ, уставший от гнёта самодержавия, — профессор сидел с прямой спиной и старался на меня не смотреть.

Понимаю.

Красавец.

Я и вправду отсутствовал долго, а потому нынешнее моё возвращение несказанно удивило и доктора, и даже Ленку, которая взяла и расплакалась прямо в палате.

Ну вот чего, спрашивается, слёзы лить?

А она лила и никак не могла успокоиться. И носом шмыгала, и тёрла этот покрасневший нос платком. А потом сказала своё обычное:

— Д-дурак ты, Громов…

И получилось гнусаво.

— А у тебя сопли, — отозвался я и сказал: — Да не собираюсь я помирать! У меня дело есть…

Соврал. И главное, она же поняла, что вру. Она одна понимала меня от и до, а я… я принимал это как должное, что ли. Теперь вот радостно. Не скажу, что всё разом осознал — хрен его знает, чего там осознавать надо, но вот просто радостно.

Иррационально.

— Квартиры надо купить.

— Да купила уже… — отмахнулась Ленка. — И даже познакомилась. Я не хотела, да и сестрица не особо горела желанием знакомить, но там детишки… знаешь, вот я была уверена, что ты не в них, что в мать пошёл.

— А теперь?

— Парень-то так себе, пока не ясно, а вот девчонка боевая. Хваткая. Прилетела и давай выяснять, где матушка душу заложила и как этот залог в судебном порядке оспорить. Главное, вежливая-вежливая, не грубит, но документы раза три перечитывала. А потом сказала, что всё равно слишком это хорошо, чтобы правдой быть.