Да уж.

Я поглядел на Лаврентия Сигизмундовича и подумал, что хорошо, что он спит и не слышит. Иначе точно уволился бы. Я б на его месте как пить дать уволился бы.

— Они сейчас всё больше и больше с теневыми штуками баловаться начинают, — продолжил Еремей меж тем. — Так что, глядишь, чего и почует.

Тень качнула хвостом, который был длинным, чешуйчатым и теперь загибался над её головой наподобие скорпионьего, и выскользнула в щель.

[1] Как-то вот не принято было, чтобы офицеры пожимали руки нижним чинам, даже низшего офицерского состава.

[2] 28 июля 1904 года был убит министр внутренних дел Российской империи Вячеслав Константинович фон Плеве. Как и его предшественник.

Глава 10

«Заработную плату довели до минимума. Из этого заработка капиталисты без зазрения совести стараются всевозможными способами отнимать у рабочих трудовую копейку и считают этот грабёж доходом» [1]

Запрещённая листовка

Вагон второго класса весьма разительно отличался от того, в котором ехали мы, не говоря уже о тесном и узком вагоне четвертого класса. Здесь пространство разбивалось на уже знакомые мне купе, двери которых выходили в общий коридор. От края до края растянулась ковровая дорожка. В такт движению поезда покачивались шторки на окнах. А высокие узкие то ли вазы, то ли ещё что, поставленные в углах вагона, оставались неподвижны, как и тусклые прямоугольники икон.

Тень они не впечатлили.

Она остановилась, крутанула башкой, что вызвало у меня лёгкое головокружение, а потом прижалась к стене, той, что с окнами, и двинулась по коридору.

Соседнее с нами купе было пустым. Это было видно, поскольку дверь открыли и закрепили.

Дальше.

Еще пустое.

А вот из третьего раздавались приглушенные голоса.

— … а я ей и говорю…

Взрыв хохота. И ворчливое:

— Допрыгаешься ты, Семёнов…

В купе на четверых вместилось восемь военных, в мундирах, при оружии, но вида довольно простого. Солдаты, похоже. Или младший офицерский.

Тень метнулась под ногами и, не обнаружив ничего интересного, двинулась дальше. Ещё купе… здесь было тихо. Пара дремала, забравшись на верхние полки, как были, в обуви. В уголке молился мрачного вида бородач, а напротив его хрупкий какой-то совершенно невоенный с виду очкарик, задумчиво чистил пистолет.

Я шёпотом пересказываю увиденное Еремею.

А тень шла дальше.

Еще пара солдатских купе. И снова пустое.

А вот дальше уже дверь заперта:

— … а его вид? Ладно, лицо… в конце концов, шрамы украшают мужчину. Но эти руки… отвратительно. Вы когда-нибудь обращали внимание на его руки?

— Уймись уже, Лёвский.

— Отчего же? Тебе неприятно? Но я ведь правду говорю! Он перчатки явно на заказ шьёт, потому что в обычные такие лапищи не влезут. Вот что ни говорите, но руки выдают происхождение в первую очередь. И не только они…

— Опять ты о своём… задолбал, — лежавший на второй полке парень накрыл лицо бархатной подушкой, но это не помогло.

— Это не моё! Но если бы ты взял на себя почитать труды Аммона[2] или хотя бы Гранта[3], ты бы понял, сколь они правы! Общество неоднородно и никогда не будет однородным. И глупо отрицать это, как и закрывать глаза. Если принять во внимание данный факт, то очевидно, сколь смешны и бестолковы попытки революционеров снести сословные границы. Их не убирать надо, а делать прочнее…

— То, что ты Лаврушку не любишь, мы уже давно поняли. Хватит нудеть… давай лучше в картишки? — предложили через подушку.

— Это не вопрос любви или не любви как личного выбора! Это вопрос расовой чистоты! Вы видели, сколь он смугл и чёрен? А его нос? Очень характерная форма. Такая выдаёт еврейское происхождение…

— Слушай, заткнись, а? Ну какая тебе разница?

— Какая? Действительно, Конопатский, тебе, может…

Распалившийся молодчик явно позабыл, где находится. А мы вот пристальней глянули, кто там за расовую чистоту душой болеет. Ну да, вроде офицерик. В погонах местных я ещё не разобрался, но точно не из солдат. В форме, и та сидит хорошо, значит, шита по заказу. А сам — ну чистый ариец.

Даже в моём черно-белом кино.

Черты лица чёткие, прямые.

Нордические, мать его…

— … и безразлично, что чистая кровь великой расы размывается, но мы должны думать о будущем! О России…

— Будущее которой Лавр изничтожит, — меланхолично ответил лежащий на полке парень, подкидывая в руках колоду карт.

— Ладно… дело даже не в коварстве этой расы, но в том, что их кровь не способна принять дары! Это все знают. И сам Лаврушка, в нём же ни капли силы нет…

— Он и без неё неплохо справляется, — отозвался смуглокожий парень, который до того книгу читал. И её заложил пальцем. — Более того, в этом конкретном случае сила скорее во вред. Сам знаешь. Или ты на курсах только про расовую чистоту слушал? И вообщё, Лёвушка, Ты сперва сделай столько же для государя-императора и страны, а потом уже и пасть разевай, кто там еврей, а кто правильной крови.

Он зевнул, прикрываясь книгой.

— А будешь опять орать, я тебе сам нос сверну… в русском народном обычае, заметь.

— Вот сразу видно нуворишей… — бросил обиженный Лёвский, но на место присел. — Вы просто не способны сполна оценить опасность, которую представляют жиды. Не хотите понимать их коварства и…

— Мы не «не хотим понимать», — донёсся голос со второй верхней полки. — Мы устали слушать это вот всё. Ты лучше вон, как революционеры, собери кружок и втирай таким же блаженным великие идеи. А нам дай поспать.

Тень подхватила белёсую дымку, что вилась у ног Лёвушкина, а потом покинула купе.

Снова пустое.

А нет, просто хозяин вышел. Вон самовар стоит, мундир висит на плечиках. Тут же — пара сапог. На полке — раскрытый чемодан, часть содержимого которого выложена рядом.

— Денщик едет, — сказал Еремей, когда я описал ему. — Видать, чай понёс.

И вправду.

В соседнем купе обнаружился и искомый денщик — седовласый мужчина, выставлявший на столик стаканы с чаем. И Лаврушин, и незнакомый офицер с болезненно-бледным лицом. Он и сидел как-то скособочась, опираясь на подушку.

— Вам бы ещё в госпитале отлежаться, Никодим Болеславович, — с укором произнёс Лаврушин.

— Кто бы говорил. Не вы ли, Пётр Васильевич, из госпиталя можно сказать сбежали? А тут… уже остатки… затянется. Вон, Демид, не даст соврать. Мазать мажем, обрабатывать обрабатываем. Зелья нам выдали. Что болит, то, конечно, неприятно весьма, но уж как есть…

— Может, ещё подушек принесть?

— Не стоит. Вы скажите лучше, и вправду ожидаете нападения? — серебряная ложечка позвякивает, касаясь стенок стакана. Чёрная жижа в нём покачивается.

— Алексей Михайлович весьма… надеется.

— Даже так? Снова… старые игры?

— Нет, что вы… ни о каких провокациях речи не идёт и идти не может, — Лаврушин бросил в чай несколько квадратиков сахару. — Алексей Михайлович полагает, что провокации — это… не самый однозначный метод. И что вреда от них едва ли не больше, нежели пользы. Сами знаете, общественное мнение…

— Общественное мнение, — повторил Никодим Болеславович, пытаясь устроиться и морщась от боли. — Куда ж ныне без общественного мнения… этак дойдём до того, что от самодержавия только и останется, что корона, да и та позолоченная…

— Господь не допустит.

— Господь-то, может, и за государя, но вот люди… неспокойно. И с каждым годом всё хуже. Вам ли о том, Пётр Васильевич, говорить…

Оба вздохнули и замолчали, каждый о своём.

А я передал Еремею услышанное. Заодно и спросил, дальше тень пускать или пусть слушает.

— Давай дальше…

В следующем вагоне было пустовато. Разве что по коридору нервно расхаживал уже знакомый по вокзалу военный в тёмном мундире. Он то и дело останавливался, порой резко поворачиваясь, будто чувствуя, что за ним следят и желая уличить в том. Однако никого-то не заставал, ибо был он один: