— А мне? — возмутился Метелька.

— А у тебя и так нож в ботинке, — невозмутимо ответил Еремей. — Хватит. Главное, если начнётся вдруг, то вперёд не лезьте. Золото там или ассигнации — это не наша головная боль. Наша задача — целыми доехать. Идите… эх, не будет с того толку. Нет там никого такого, чтоб прям сразу и понять.

И главное, прав оказался.

Мы прошли по всем вагонам, благо, состав стоял ещё прилично. Метелька бежал, я его догонял будто, хотя бегать в тесноте, что царила в вагонах четвёртого класса — ещё та затея.

Нас материли.

Какая-то бабка с корзиной, полной доверху тряпьём, вовсе обозвала анчихристами. Кто-то кинул в спину огрызком. В вагонах было людно, жарко и вонюче. Полки здесь стояли в три яруса, и там, под самым потолком, вперемежку с узлами, тюками и теми же корзинами сидели дети.

Тень…

Тоже ничего не обнаружила.

Люди как люди. Как понять, кто из них революционер? Вот эта баба с усиками над губою, что склонилась, сгорбилась и чистила яйцо, кидая скорлупу прямо на юбку? Или бледная девица с утомлённым до крайности лицом, прислонившаяся к окошку. Мужик белесый вида болезного, что то и дело кашлял, но курить не переставал.

Курил и кашлял.

Семейство с выводком детей? Мрачный парень в кожанке? Он, если так-то, больше прочих походил на революционера, но слабо верилось, чтобы его не засекли или что революционеры, готовясь к нападению, так бы бездарно маскировались.

Тощий пьяненький мужичонка. И компания таких же, нетрезвых…

В общем, ничего интересного.

Так и должились Еремею, а тот — и Лаврушину. После чего Пётр Васильевич вздохнул и сказал:

— Они ж, аспиды, наглые… вона, в слыхали? В столице не так давно казначейскую карету ограбили. Просто закидали бомбами, всех положили, мир их праху…

И перекрестился.

— Ладно… идите вона, ваш уже ждёт. По нашим погулять можете, коль желание будет, а вот в первый не лезьте, там ещё та публика, — Лаврушин скривился, причём стянутое шрамами лицо выдало уродливую шутовскую почти гримасу.

— Кто? — поинтересовался Еремей.

— Так его сиятельство, граф Анчутков, с семейством. Назначение получил в Городню. Там уж сколько-то лет фортификации строят. Вот чего-то и не заладилось. То ли проворовались, ироды, то ли ещё чего. Отправили порядки навести.

Это тот военный?

Или не он?

— Сам-то Анчутков служивый человек, опытный да с пониманием, в генеральских чинах. Но с ним супружница, а ещё дочка с детьми да зятем. А тот вот… служит всё, служит и норовит выслужиться.

Или тот был зятем генеральским.

— Рыло штабное… будет он меня пугать разжалованием…

Кажется, Лаврушина крепко достали.

— Ладно, устраивайтесь там… своего титулярного тоже успокой. Какой-то нервный он у тебя, Еремей…

Лаврентий Сигизмундович обнаружился в самом настоящем купе. Метелька аж задохнулся от осознания этакой жизненной перспективы — поедем не просто так, но вроде как отдельно от прочих.

И лавки тут мягкие, тканью обтянутые.

Пахнет уже не дымом и потом, а будто бы цветами. На всякий случай я принюхался и с радостью отметил, что это не лилии.

Точно не лилии.

— Господи, что творится, господи… — Лаврентий Сигизмундович при появлении Еремея ожил. — Вы уверены, что надобно? Что, может… не стоило? Такие люди… признаться, в жизни не думал, что доведётся с самим Алексеем Михайловичам беседу вести. Матушка в жизни не поверит… а знаете, что он сказал?

— Наверх, — скомандовал Еремей, и мы с Метелькой послушно вскарабкались на вторые полки, благо и те были мягкими, а ещё обнаружились бархатные подушечки. Метелька свою обнял, явно подумывая, не стоит ли её под шинельку припрятать. Я же сунул под голову. Да, так лежалось всяко удобнее.

— Он сказал, что на таких как я и держится всё государство. Простые и порядочные работники, которые выполняют свой долг несмотря на все опасности, — кажется, слова высокого начальства поразили титулярного советника в самое сердце. — Я ему… вот не знаю даже… как вот… не чаял, что случай выпадет… просто вот… написал. Изложил. Мысли свои. По поводу образования, состояния гимназий и прочего… про училища… я же инспектором уже десять лет почти… и писал прежде своему начальнику, но как-то… не сложилось, что ли. Он велел не отнимать время, что, мол, наша задача не думы думать, а резолюции высочайшие выполнять… а вот Алексей Михайлович мои записки взял. Не знаю даже, как я осмелился сказать о них! Вот не знаю… а я сказал.

— И правильно.

— Он же заверил, что прочтёт. Думаете, и вправду прочтёт?

— Думаю, что да. Вроде толковый человек, — Еремей устроился у окна.

— Да-да… ходят слухи, что его вовсе прочат в министры внутренних дел. Не хотелось бы…

— Отчего?

— Убьют, — почти спокойным голосом сказал Лаврентий Сигизмундович. — Сами подумайте. Был Плеве. Его убили… прям как его деда в неспокойные времена[2]. До него был Шевелев… тоже убит. Такое ощущение, что всё повторяется. Нынешний-то министр, Кармальский, выжил после покушения, но сами знаете, поговаривают…

Он перешёл на шёпот.

— … что уже не в том состоянии, чтобы дела вести. Плохо всё… плохо…

Лаврентий Сигизмундович замер, сгорбившись.

— Не берите в голову, — сказал Еремей успокаивающе. — Наше дело маленькое. Вон, до места доехать, а там уж у вас свои дела, у меня — свои. У Алексея Михайловича — тоже свои.

— Это да… это верно… матушка моя тоже говорит, что не надобно выше головы прыгать, что каждому — свое место в этой жизни вот… она у меня очень разумная женщина. Я… пожалуй… прилёг бы… кажется, коньяк был лишним. И волнения эти. Теперь вот что-то за сердцем давит.

— Может, целителя?

— Нет-нет, не стоит… просто переволновался несколько. А теперь вот… подремлю и легче станет.

Он скинул ботинки.

— Не возражаете, если я пиджак сниму? Дам здесь нет, но всё одно как-то неудобно… и переодеться бы, но багаж я сдал. Не подумал даже, что надо бы… и теперь изомнётся совершенно.

— Снимайте.

— Хорошо…

— Погодите. Сейчас принесу чего укрыться, — и Еремей вышел. А Лаврентий Сигизмундович пристроил пиджак на плечики, которые нашлись тут же, и улёгся на скамью. Он закрыл глаза и вскоре дыхание его сделалось спокойным, размеренным.

Кажется, он и возвращения Еремея не заметил. А тот, накинув на чиновника плед, только хмыкнул. После поманил меня пальцем.

— Прогуляй свою…

— А не почуют?

— Нет тут вашего брата. Они с охранкой не больно ладят. И не только они. Так что дарников тут раз-два и обчёлся, да и те из ублюдков, а значит, слабосилки.

— Алексей Михайлович?

Разглядеть силы я не разглядел, но уточнить всяко стоило.

— Этот с титулом. Граф целый… из идейных. И действительно в министры готовят. А если его назначат, он с революционерами играться не станет. Гайки закрутит так, что пёрнуть лишний раз побоятся. Недаром Лавра притащил. Со всей Империи таких же, идейных и злых собирает… в общем, чуется, что если и полезут, то не за золотом. Или не только за золотом.

— Далеко она не уйдёт, — предупреждаю.

И выпускаю тень, которая долго и внимательно обнюхивает спящего Лаврентия Сигизмундовича. А тот, чуя что-то этакое, во сне ворочается и вздыхает, и бормотать принимается что-то жалобное.

— И что искать-то?

— Не знаю, — Еремей потёр подбородок, потом поднял глаза к потолку. — Бомбу…

— Что⁈

— Она же почуяла то, что было в конверте, так? — Еремей чуть прищурился и голову склонил набок, и взгляд его расплылся. Пытается тень зацепить.

И даже, кажется, что-то да видит. Во всяком случае, взгляд его устремлен туда же, где тень находится.

— Что там, к слову, было-то? Я просто не понял.

— Ну… так я не скажу, не спец. Но слыхал, что «Чёрная воля» начала чинушам в конвертах коровью язвенницу рассылать. Откроет письмецо и заразится. Не до смерти. Эту болячку остановить можно, но вот неприятная. Кожа сыпью покрывается, потом пузырями, а те гниют. Ну и даже если вылечить, то шрамы остаются, вроде как метка, наказание за руки, которые народ душат или как-то оно так…