— Будут мне они говорить… ничего… я и им всем… — он снова оглянулся и, убедившись, что никто-то не следит, вытащил флягу, один в один, как у Лаврентия Сигизмундовича, да и приложился к ней.

— Поленька? — дальняя дверь, разделявшая вагоны, приоткрылась. — Ты тут?

— Лизонька!

Фляга едва не выскользнула из рук. Впрочем, с волнением Поленька — это как его зовут-то? — справился быстро. А вот девицу сгрёб и принялся целовать.

— Нет, не надо… не здесь… — та не то, чтобы отбивалась, скорее уж слегка отворачивалась и лепетала что-то не то про место, не то про время. А вот выражение лица этой девицы мне категорически не понравилось. Не было на нём и намёка на страсть, а вот лёгкое отвращение мелькнуло. — Хватит.

Девица произнесла это решительно и обеими руками упёрлась в грудь Поленьки.

— Кто-нибудь может войти…

— Да ладно. Вагон пуст. Дражайшая тёщенька озаботилась. Не выносит она, видите ли, виду военщины. Мигрень с того начинается… но и к лучшему. Зато вон, в любое купе… пойдём, я сгораю от страсти… — похоже, к фляжечке Поленька прикладывался не реже нашего дорогого Лаврентия Сигизмундовича, если эта мысль показалась ему здравой. Он схватил девицу за руку и потянул к себе. — Идём же…

— Нет, — она покачала головой. — Военные то и дело ходят. И кажется, твоя Анна что-то начала подозревать.

— Плевать… я… я решился, Лизонька! Я жить без тебя не могу! Я разведусь!

— А как же твоя карьера? — этакая решительность Лизоньку точно не обрадовала. — Её отец не простит такого позора…

— Оставлю армию. Я никогда-то туда не стремился. Это всё отец и брат старший решили меня пристроить. Нашли Анну… я её никогда-то и не любил.

— Но женился.

— Все женятся. Так принято… в нашем обществе.

— Я не часть этого общества.

Вот не знаю, в чём дело, но эта Лизонька нам с тенью категорически не нравилась. В отличие от Поленьки.

— И теперь я это понял! Понял, что всю жизнь провёл словно во сне! А теперь проснулся!

С добрым утром, идиот. Даже Савке, который тоже за этой мелодрамой наблюдает, понятно, что этой девице отнюдь не предложение руки с сердцем надобно.

Что?

Что может понадобиться молодой и очень красивой девушке от… кстати, кто он там в чинах-то?

— И я готов… готов уехать. Бросить всё. Я увезу тебя прочь…

В тундру.

— У меня есть имение. Дом. Мы поселимся там вдвоём… мы будем жить и любить друг друга.

— Конечно, Поленька, — девица вымучила улыбку и нежно погладила этого идиота по щеке, отчего он окончательно поплыл. Это любовь так действует? Или с коньяком просто намешали? Или может ещё чего? Мир-то непростой, так что как знать, может, ему не по собственному почину мозги отшибло. — Так всё и будет…

Врёт и не краснеет.

— Но сначала…

— Да, да… твою тётушку навестим. Не переживай, чемоданы на месте…

Какие чемоданы⁈

Твою ж мать… нет, быть того не может.

— Я лично проследил, чтобы их загрузили. Сказал, что это Анькины… Господи, какая она дура… она столько всего с собой набрала. Половину багажного вагона заняла, не меньше. Вот на кой сразу было с собой стулья тащить? Или секретер? Зеркала… матушка её ничуть не лучше. Эта вовсе, дай ей волю, особняк бы сунула… Так что пару твоих чемоданов никто и не заметит.

Идиот.

Чтоб тебя…

— Еремей, — я прямо ощутил, как по спине ползут струйки пота. — У нас похоже проблема…

— Спасибо, — Лизонька коснулась губами бритой щеки. — Я знала, что ты не подведёшь. Мне так неловко… мне разрешили взять лишь один. Сказали, что мест нет, а едем надолго… и у меня тоже вещей набралось. Оставлять их после? Так кто с моими будет возиться. Прислуга-то меня недолюбливает. И точно растащили бы… а там, пусть недорогое, но моё ведь.

Врёт.

И по многословному этому объяснению, которое никому не нужно, ясно, что врёт.

Тень же, подбираясь к самым ногам девицы, ворчит. И слизывает с туфельки каплю… тьмы? Чего-то, что к этой туфельке прицепилось. Такое, вкусное для тени.

— Ты такой умный… мне так повезло, — Лизонька вскидывает руки и сама обнимает Поленьку. — Я просто не представляю жизнь без тебя… помнишь, нашу первую встречу?

— На тебе было такое платьице… синенькое.

— Да… твоя супруга назвала его пошлым.

— Что она понимает… — его руки снова притягивают девицу к себе.

— Ничего… но я домашняя учительница. Мне и вправду стоит быть скромнее… и это место… оно было так нужно. Поэтому я осталась. Я поняла, что люблю тебя. С первого взгляда. С первого слова… до конца дней своих. И что эта любовь неправильная, запретная. Что нельзя так. Я не имею права. Я хотела убежать, вырвать любовь из своего сердца…

У меня зубы от сахара слипнутся. А этот Поленька ничего, тает, правда, не забывая девицу нащупывать. Руки вон вовсе под юбку забрались.

— Но мой долг…

— Идём, — слушать про долг Поленьке надоело и он дёрнул дверь купе. — Я не могу… я просто сгорю…

— Нет, нельзя…

— Можно. Анька, небось, опять дрыхнет… маменька её моему дорогому тестю на жизнь жалуется.

— Дети…

— Ай, с ними Матрёнка… скажешь, что меня долго найти не могла… мы быстренько…

— Но… я хотела тебя попросить ещё кое о чём… я видела, вы провели людей… кто они?

— Да… какая разница? Какие-то знакомые Лаврушина… чиновник с охранником… то ли в гимназию едут, то ли ещё куда… а чего? Ты их знаешь?

— Нет-нет… спросила… просто подумала… у меня кузина едет… в вагоне… третьим классом. Брала билет до второго, но её не пустили. Это несправедливо… я её встретила. На станции. Случайно. Она жаловалась. Ей так плохо…

Она тоже принялась наглаживать Поленьку в стратегически важных местах, окончательно отрубая тому последние мозги.

— У неё чахотка, а там курят все… очень за них волнуюсь… и не мог бы ты… если тех людей посадили, то, может, и для неё местечко найдётся?

— Конечно…

Судя по тому, сейчас Поленька был готов не только кузину своей Лизоньки провести в вагон второго класса, но и луну с неба достать…

Дальше смотреть я не стал. Оно и понятно.

А вот Еремей, выслушав мой краткий пересказ, сказал:

— Твою ж мать за ногу… да через дупло…

И ещё пару душевных слов.

[1] Из речи ткача Петра Алексеева, одного из первых русских рабочих-революционеров, произнесённой 21 марта 1877 года на «процессе 50-ти»

[2] Отто Аммон, социал-дарвинист, делил людей на классы в зависимости от уровня интеллекта.

[3] Мэдисон Грант, ещё один социал-дарвинист, приверженец нордической идеи. Выступал за ограничение межрасовых браков, создание жёсткой системы отбора, которая выделяла бы «слабых и негодных», которых следовало бы стерелизовать во благо общества.

Глава 11

«Намедни в Костроме с одним велосипедистом произошел такой случай, который мог кончиться для него очень плачевно. Когда он проезжал по улице, у его велосипеда лопнула шина. Проходившая дама, под влиянием анархистских бомб, так перепугалась громом, с каким лопнула шина, что упала в обморок. Толпа сочла велосипедиста за анархиста, который убил барыню, и бедный велосипедист очутился в участке. Его оттуда выпустили только после того, когда пришла упавшая в обморок дама и засвидетельствовала его невинность».[1]

«Уезд»

— Надо сказать? — неуверенно произнёс я.

— Кому? И что? — Еремей покосился на Лаврентия Сигизмундовича, который по-прежнему спал. И сладко так, что прямо завидно сделалось.

— Ну… про чемоданы. Там, наверное, бомба…

— В лучшем случае обычная, — кивнул Еремей. — Только… как объяснять будем? Я Лавра знаю. Поверить на слово он поверит, а потом начнёт сопоставлять, задавать вопросы и всё такое. Откуда мы узнали? Про шалашовку эту. Про чемоданы?

— Допустим… допустим, я увидал этого военного, который с девицей обжимался. Сперва не придал значения, а потом вот тебе сказал. А ты уже понял, что роман — неспроста… или вот, что там, на станции она про чемоданы спрашивала. А мы с Метелькой услыхали. Но тоже сперва не поняли.