— Покажете?

— К-конверт?

— Его. Да не тряситесь. Никто не станет ради вас железнодорожную катастрофу устраивать. Уж, извините, не того полёта вы птица, чтоб этак заморачиваться, — Еремей протянул руку, и Лаврентий Сигизмундович, кажется, не слишком поверив, всё же полез в свой саквояж, из которого достал белый платочек. А уж в платочке обнаружился конверт, самодельный, представлявший собою сложенный хитрым образом треугольник.

— Вы не открывали?

— Н-нет… п-признаться… слышал, что в Киевской губернии один неосторожный господин открыл этакий конверт, а в нём проклятье!

Да уж. Это вам даже не сибирская язва.

Тень заворчала и привстала, а пёрышки вокруг головы и вовсе дыбом встали.

Значит, конверт непрост.

— Дядька Еремей! — я свесился с полки. — А тут это… до клозету можно?

— Прям сейчас? — Еремей сдвинул брови, но не грозно. Я скосил взгляд, сколько мог, надеясь, что мои гримасы будут поняты верно.

— Ну… тут это…

Еремей поднялся.

— Руку вниз опустите, — одними губами произнёс я. — А лучше положите рядышком с собой, на лавку. Что-то в нём есть. Волнуется.

И хорошо, что конверт Еремей с платочком принял.

— До станции потерпишь, — сказал он и на сиденье опустился. Положил конверт рядом. — Вы… Лаврентий Сигизмундович, трогали его? Голыми руками?

— Простите? Ах нет… нет, я же слышал… я знаю… я перчатки… и вот в платочек завернул. В футляр для очков. Ничего иного в голову и не пришло, знаете ли. Думал, в охранное отделение подать, но спешил очень на поезд… и вот.

— И хорошо, что не трогали.

Тень забралась на лавку и провела по конверту широким языком, собирая что-то одной ей видное. Потом и вовсе растеклась, легла сверху чёрной кляксой. А затем слезла и скатилась на место.

Еремей бросил на меня взгляд.

А я кивнул. Мол, можно.

Наверное.

Очень хочется заглянуть в письмецо это, а лучше вовсе бы спуститься, но желания я сдерживаю.

— Позволите? — спрашивает Еремей.

— Д-да, к-конечно… хотя… может, не стоит?

— Уже безопасно.

— Д-думаете?

— Уверен. Мне случалось бывать на той стороне. Кое-что умею, — отговаривается Еремей, разворачивая конверт. Тот и изнутри чёрен. Взгляд Еремея бегает по строкам. — Стало быть… ага… и вправду приговор…

— Не ошибка, нет?

— Если вы знаете другого Лаврентия Сигизмундовича Тоцкого…

— Нет… другого не знаю. Не ошибка… как же так, как так…

— Успокойтесь. Нате вот, коньячку… коньячок очень успокаивает.

— Д-да… с-спасибо… я так и подумал. Так-то я совсем не пью. Совершенно вот. Но здесь… матушка мне флягу подарила, но обычно в ней чай. Травяной. Улучшающий пищеварение…

Этот человек был напуган и растерян.

— А за что?

— За противонародную деятельность.

— П-помилуйте! — он прижал фляжечку к груди.

— Чем вы занимаетесь-то?

— Так… гимназии инспектирую. И реальные училища. И так-то прочие малые учебные заведения.

— Глоточек. И успокаивайтесь… эта бумажка вам не навредит. Было проклятье, но малое… да и приговор не из числа особых. Тут, конечно, именной, но не на смерть.

— Да?

— Вот… за противонародную деятельность… во пробуждение совести и осознания. Пафос, конечно, пустой. Но покойник мучится не станет. Так что скорее уж у вас какое расстройство приключилось бы, желудочное там или прочее. Или занемогли бы крепко. Кстати, вам там настоятельно рекомендуют оставить службу… — Еремей протянул расчерченный линиями сгиба листок, от которого Лаврентий Сигизмундович отмахнулся.

— Пожалуй, так и сделаю… матушка давно говорила, что служба из меня все соки выпивает.

Как по мне, соков в Лаврентии Сигизмундовиче оставалось ещё изрядное количество.

— И надо бы о себе думать. О семье. А я вот… то одна инспекция, то другая… и всё-то меня отряжают, — теперь в голосе его звучала обида. — Я и говорил, что ж меня-то? Я вон и дорогу переношу тяжко. А они, мол, кто как не вы… у вас острый взгляд. понимание. Опыт… честно, думал, дотянуть до следующего чина, всего-то полгода до выслуги. Принял бы надворного советника и ушёл бы… право слово… но теперь-то так придётся, конечно.

— Не спешите. Думаю, это вот — от местного отделения какого… сейчас террористов, что собак бродячих. Зачастую, сами путаются, кто из них чем занимается и с кем воюет. Попробуйте сперва перевестись куда.

— Куда?

— Не знаю. В другой город.

— В другой? Нет, что вы… тут у меня матушка… как я её оставлю-то? Она не согласится. Нет, я всё решил… пусть с меньшим чином уйду, но живой. Да, да… отправлюсь в имение. У нас имение есть. Кривчино. Конечно, не сказать, чтобы большое, но доход приносит. Да… и там уж жениться можно. Детишки… я-то в свое время мечтал карьеру сделать. До тайного советника чтобы… но тут уж… выбирать не приходится.

— Там условие поставили, что если прилюдно покаетесь в преступлениях, то приговор отменят.

— В каких преступлениях? — произнёс Лаврентий Сигизмундович. — Я никаких преступлений не совершал. Что они там себе выдумали… я просто делал свою работу. Честно делал! Я, поверьте, и взяток-то никогда не брал, хотя предлагали и не раз. Но как можно⁈

Он замолчал ненадолго, потом попросил:

— Уберите это…

— Заявлять станете?

— Стану… потом. Как доеду. Тут-то смысла нету. Преступления… знаю, о чём это я… но тут не моя вина, нет… я просто слежу за порядком. Тайный советник… думаете, не разу не писал доклады о своем видении образования? О том, что никак не можно сокращать количество учебных заведений? И что наоборот надобно всячески способствовать открытию новых школ? Пусть не гимназий, но вполне полноценных? И училищ. Ладно, не реальных, хотя и их выпускники очень, очень нужны, хотя бы мастеровых. Что в маленьком Французском королевстве ежегодно выпускается больше дипломированных специалистов, нежели в огромной Империи? Что система четырехклассного приходского образования себя изжила и сейчас нужно большее? От недостатка кадров страдают не только канцелярии, но и военные, и заводчики, и все-то, куда ни кинь…

— Это вы верно, — Еремей сложил бумагу треугольничком и упрятал в шинель.

— А они всё боятся… всё волнуются, как бы хуже не вышло. Эти все…

— Не стоит.

— Что?

— Иные разговоры ныне вести не стоит. Даже при том, что вы собираетесь выйти в отставку.

— Да… конечно… понимаю. Сложное время… люди… но вы бы знали, до чего я устал… и начальник мой, человек ведь разумный и всё-то не хуже меня знает, но и он сказал. Мол, Лаврентий Сигизмундович, это не нашего ума дело. А чьего тогда? Я и проект разработал. Попытался представить, чтоб дальше подали, в губернию или, может, даже в столицу, если мысли сочтут дельными… а он разгневался. Мол, лезу не туда, куда надобно. И за что тогда приговаривать…

Пьяненькое бормотание стихало.

И голос Лаврентия Павловича, и ворчание Еремея, который то ли беседу поддерживал, то ли расспрашивал о чём-то своем, убаюкивали.

— … и вот я вынужден приезжать в эти гимназии. Истребовать личные дела учащихся… выяснять, кто они и откудова, веры какой… не слишком ли много жидов и инородцев, не нарушают ли они процентную норму[1]… табели эти… успеваемость… ручателей… изыскивать способы, как сохранить тех, кто и вправду толковый…

Я всё-таки уснул.

[1] В нашей реальности с 1887 года доступ евреев к образованию ограничивала так называемая «процентная норма», законодательно закреплявшая максимально допустимую долю иудеев от общего числа студентов в учебном заведении от 3 % до 10 %.

Глава 8

Пиканье.

Надо же, какой мерзкий звук. На нервы действует, а главное я сразу понимаю, что я снова… там? Тут. Вот хрень… ладно, авось, ненадолго.

Открыть глаза.

Палата. Родная. С потолком, в каждой неровности знакомым. Трещин в нём нет, всё ж место приличное, а неровности имеются. И ещё цвет неравномерный, но это если приглядеться.