Ленка хихикнула совсем по-девичьи.

А мне стало обидно, что вот она познакомилась с этой моею хваткой племянницей, а я — нет.

— Откуда ты вообще…

Она отводит взгляд и делает вид, что вопроса не понимает. Подслушивала, стало быть. Жучок? Программка на телефоне? Ещё что? И главное, зачем?

— Зачем?

— Так… просто… сама не знаю. Сказали, что опухоль твоя, что она может на мозги влиять.

Ещё как влияет.

— А тут ты с нею встретиться захотел. Никогда-то не стремился и вдруг… я и решила… присмотреть.

Был бы прежним, высказался бы. И нецензурно. А теперь почему-то не хочется.

— Не надо, — говорю. — Убери…

— Уберу, — Ленка смотрит куда-то в угол, и выражение лица её, упрямое, знакомо. Стало быть, не уберет. Ничего. Есть кому позвонить, а то ишь, волю взяли… хотя… так оно и лучше вышло, руку на сердце положа. Но всё одно не дело.

— К тебе она тоже приходила. Племянница, — поспешила успокоить Ленка. — Но ты был в полной отключке. И все вокруг со скорбными рожами, сочувствие выражают…

Верю.

Охотно.

Второй инфаркт. Тромбы, которые начали образовываться. Некроз на левой ступне и трофические язвы. И это так, поверху. Тело моё, будто опалённое близостью к той стороне, сыпалось, что старая, выбравшая резерв тачка.

Значит, осталось не так и много.

— Ты знала? Про ту историю с Викусиной женой?

— Знала.

— А мне почему не рассказывала?

Ленка достала из безразмерной сумки зеркальце и принялась старательно разглядывать свою физию.

— Тушь размазалась.

— Ага. На панду похожа.

— Вот… нет в тебе, Громов, чувства такта. Мог бы и соврать, что я и так прекрасна.

— Не поверишь же. Так почему?

— Почему… во-первых, потому что оно тебе надо было? Как-то я завела разговор про твоих родственничков, так ты так орал, что… в общем, до меня дошло, что эту тему трогать не стоит.

— Не помню.

Я и вправду не помнил, чтобы с Ленкой обсуждал их. Или чтобы она спрашивала.

— Вот… а во-вторых… знаешь, потом уже… они тебе родня как бы, а я кто? Вот и подумала, что проникнешься вдруг к ним, и меня по боку. У меня ж никого не осталось, Громов. Только ты. Поэтому и помалкивала. Такая вот я подлая.

— Обычная.

— Чтоб это ещё успокоило… а мы девочку спасли. Точнее не мы, врачи. Я проплатила, чтоб один там профессор, из Германии, сюда приехал. Её везти было нельзя, а вот он — приехал. И операцию сделал. И она теперь жить будет. Правда, не факт, что долго. Странное такое чувство…

— Хорошее?

— Пожалуй… он и тебя смотрел. Не хотел сперва…

Но Ленка уговорила. Она у меня кого угодно уговорить может.

— … но потом сказал, что уникальный случай. И с нашим что-то там обсуждали. И ещё конференция была. По видео. Связывались с Германией. И с Израилем.

— И чего?

— А ничего… решили, как это… поддерживать существующий статус. Это то, что я поняла. Кстати, Викусина жена заявила, что ей дом нужен. За моральные страдания. Я её на хрен послала.

— И правильно.

— Но квартиру всё одно купила… не ей, а как ты сказал, сыночке.

— Спасибо.

— Громов, вот почему мне кажется, что мы с тобой всю жизнь прожили… через задницу, а?

— Может, потому что так оно и есть.

Я ощущал и слабость, и усталость. А ещё пришло понимание, что опухоль, может, и распадается, только мне оно не поможет. Почему? Не знаю.

— Ты… Лен, того профессора помнишь? Которого приводила? Можешь сделать так, чтоб он опять навестил? Пару раз…

— Не проблема. А ты всё книгу пишешь?

— Её.

И она чувствует ложь, но понять, в чём именно я вру, не способна. А я не расскажу ей всю правду.

— Лен, а Лен… а ты веришь в другие миры?

— В какие? — она собирает бумажным платочком остатки туши.

— В другие… скажем, представь, что твоя душа не уходит там в ад или в рай, но переселяется в другой мир. Получает шанс…

— Принцесса, — Ленка зажмурилась. — Я хочу быть принцессой. Я в детстве мечтала. Чтобы свой дворец. Слуги. Наряды. И никаких забот. Тогда я согласна.

— Аккуратней с желаниями, — почему-то по спине пробегает холодок. — Вон, у профессора спроси, если не веришь. Жизнь принцесс порой была так себе…

— Ай, Громов! Вот это ж мечта… это ж не всерьёз… бал там, белое платье. Драгоценная корона. И я вся распрекрасная кругом…

— Ты и так распрекрасная.

И ведь не вру. Сейчас — ни на кроху не вру. А Ленка замолкает, хлопает глазами и выдаёт:

— Ну тебя… ладно, пришлю я профессора. Слушай, вот думаю… может, акций каких прикупить? А то гнетёт меня эта наличка… я тут подборочку сделала. Глянешь?

Да, Ленка знает меня, как облупленного. И то, чем меня в этом мире зацепить можно. Как ей кажется. А я… я подыграю. В кои-то веки подыграю.

Но профессор нужен.

Он и приходит на следующий день, сразу после того, как меня взвешивают, осматривают, отмывают и бреют, кормят какой-то гадостью, меняют опустевшие мешки капельниц на другие, полные, и оставляют в покое.

Профессор входит бочком.

И озирается тревожно. И садится у окна, в него стараясь и глядеть. Пускай. Главное, что мой вопрос заставляет его задуматься.

— А разве не народ? — спрашиваю я. — Ну… как оно… война была. Начался голод. И люди взялись за оружие, а потом партия всех собрала…

Он улыбается. И мне не обидна эта улыбка.

А чего обижаться? Я и близко не историк. Как-то оно… не доводилось. В экономике худо-бедно разбираться научился, да и то давно уже мелкими вопросами не рулю, а занимаюсь, как это… глобально-стратегическим планированием. В политике чутьё работает, им и ловлю ветра перемен, перестраиваясь так, чтоб этими переменами по хребту не прилетело.

История же…

Она где-то там, вовне.

— Когда всё началось, никто и не думал о революции, — профессор старался не морщиться, хотя пахло в палате специфически. Некрозы обрабатывали, как и язвы, но вонь гниющего тела не заглушишь. — Просто народные волнения. Хлеба не хватило. Чёрного. Белый был и в достатке, но чуть дороже. А цены на чёрный регулировались сверху, вот и пекли его мало. И чтобы купить, приходилось отстаивать немалые очереди. У большинства-то на белый денег не было. Недовольство крепло. А потом выплеснулось. Никаких партий. Никаких идей. Просто вот… как бы это…

— Народный гнев?

— В какой-то мере. И бунт вполне подавили бы, но в Петрограде тогда держали солдат, которых должны были отправить на фронт. Первая мировая в самом разгаре. Как понимаете, желанием туда отправляться люди не горели, а вот оружие в руках имелось. И в какой-то момент солдаты присоединяются к мятежникам. Что серьёзно усложняет ситуацию. Государь, решив, что всё от избытка свобод, распускает Думу, и та распускается, чтобы создать новое правительство. А оно обращается к народу с воззваниями, и вот с этого момента можно говорить уже о революции.

— А большевики?

— А они пока мелкая не самая популярная партия… дальше сложно. Думские боятся, что Государь соберет силы и просто раздавит революцию, а потому спешат развить ситуацию по своему разумею. Даже тогда никто не собирается свергать царя. К нему направляют гонцов из числа высших чиновников, которые и уговаривают его отречься от престола. По задумке царём должен был стать сын Николая. Он мал и болен, и при нём легко было бы перейти к так называемой конституционной монархии.

— Но всё пошло не так.

— Именно. Государь отрёкся и за себя, и за сына, не желая, чтобы он становился марионеткой. Он был хорошим семьянином. И детей любил.

Только угробил всех.

— Военные, на помощь которых он надеялся, отказывают в поддержке. Все генералы ратуют за перемены. И думают в этот момент отнюдь не о нуждах народа.

За что и отгребают позже.

Зачем мне про эту революцию-то знать? Я свергать тамошних Романовых не собираюсь. Да и понимаю прекрасно, что происходящее там к нашему миру если и относится, то весьма опосредованно.

— И снова возвращаясь к нашему вопросу. Революции можно было бы избежать?