Никто.

— Существует мнение, что войны при всей своей ужасности двигают прогресс. Как технический, вынуждая искать новые и новые способы убийства ближних, так и социальный. Это своего рода встряска для психики общества, заставляющая его взрослеть. В том, что касается техники, я где-то даже согласен. Многие изобретения изначально сугубо военного плана затем находили истинное предназначение в мирной жизни. Взять ту же микроволновку. Новый тип излучения должен был уничтожать вражескую технику, а теперь по всему миру люди греют обеды с ужинами. Вот… но с социумом всё сложнее… в конце концов, это ваша книга. Вам и решать.

Решу.

Понять бы, что решать да как… как не допустить начала первой мировой? И почему её вообще не случилось, если всё так, как у нас?

Или почти так?

Тени.

Дарники.

Чуется, что подвох где-то здесь, среди них. Но… ладно, если получится вернуться, то разберусь. Куда важнее понять, каким таким образом простой парень Савка может остановить грядущее безумие.

И может ли.

Или…

Или надо думать скорее о том, как в этом безумии выжить?

— Да погоди ты, Савка. Сейчас кину чего. Кто ж на голой-то земле сидит? — проворчал Метелька и исчез в вагоне.

Я прислонился к боковине его, пытаясь удержаться на ногах.

Вторые сутки тут, а тело всё ещё слушается плохо. Вязкое какое-то тяжёлое. Мышцы то и дело судорогой сводит, и это заставляет Еремея хмуриться. Но говорить он ничего не говорит.

Да и что тут скажешь?

Надорвался.

Это заключение вынес Алексей Михайлович, который соизволил-таки навестить меня. И артефакт в руки сунул. Целительский. Из личных, сколь понимаю, запасов. Матрёна, под опеку которой нас с Метелькою всучили, пока Еремей иным, куда более важным делом патрулирования и охраны занят, недовольно нахмурилась. Она явно полагала, что тратить целый артефакт на какого-то мальчишку неразумно.

Но спорить с Алексеем Михайловичем поостереглась.

Только вздохнула, когда тот артефакт разломил и сунул обе половинки в мои негнущиеся пальцы.

— Держи крепче. Сейчас полегчает…

Оно и вправду становилось легче.

Зеленое марево, выплеснувшись из обломков, пронзило руки тысячей игл, а потом всосалось в тело. И кровь побежала быстрее, да и в целом мышцы, ещё недавно представлявшиеся мне каменными, слегка расслабились.

Отпускало понемногу.

И уже холодный суп, принесённый тою же Матрёной, я глотал сам. Да и миску в руках держал уверенно. А там, ближе к ночи, Еремей и массаж сделал.

Ну, в его понимании.

В моём, так я чудом не сдох от такого массажа. Однако же вон, не сдох, а второй раз и полегчало даже. На рассвете получилось и встать, и из вагона выползти, пусть и на Метельку опираясь.

— Воздух тут хороший, — Метелька и вправду бросил на землю шинельку, которых в вагоне нашлось прилично. И лучше не уточнять, у кого их взяли.

Я и так знаю.

Но… мертвецам без надобности. А нам сидеть теплее. Под вторую забрались.

— Если замёрз, можем вернуться…

— Нет. Не хочу возвращаться.

— Ага… — Метелька поёжился. — А я раньше любил, когда от так вот… светает. У нас озерцо было. И я на рыбалку бегал… рыба — это ж хорошо. И посушить можно, и уху матушка варила. Меньшие со мной просились, но я не брал. С ними возни много. Да и так-то…

Он замолчал и, сорвав травинку, сунул в зубы.

Мне вот и сказать нечего.

Сидим.

Поезд на старом месте.

И помощь не спешит приходить. Нет, какой-то там прибыл, но малый, и он же отбыл, а вот чтоб по-настоящему… ощущение, будто о нас всех проще забыть, чем спасать.

— Еремей сказал, что сегодня точно подмога приедет… из синода и так-то… целители. Ну и вообще… мертвяков заберут. Так-то их он там, — Метелька махнул куда-то вперёд, — поклали… я думал пойти, да… Матрёна злая.

— Не злая.

— А ты не слышал, как она на Еремея шипела, чтоб он нас в другой вагон отвёл, а лучше вовсе, к кострам. Мол, мы привычные, нам на свежем воздухе ничего-то не сделается. Одна лишь польза будет.

Это да.

Воздух, чуть морозный, словно намекавший на близость осени, пробирался под шинель. И это хорошо. Липкий пот, застывший на коже слоем жира, вымывался этим холодом. Да и вся прочая дрянь, которой пропитались вагоны.

— И пока на неё генерал не рявкнул, не успокаивалась… мол, в купе тесно и детям даже присесть некуда, и вовсе нехорошо, когда за одним столом с нами, считай. Вот как спасать, так мы годные, а как за один стол…

— Обижаешься?

— А ты нет?

— Не знаю, — честно сказал я. — Я пока не очень разобрался, но глупо это как-то на Матрёну обижаться. Она не особо умная.

— Зато язык без костей. Она тебя байстрюком обозвала. А про меня сказала, что на мне клейма нету…

Да уж.

Надо и вправду переговорить с Еремеем, пока чего похуже не вышло. Я вон и на лагерь, что разбили близ конца поезда, согласный. На чистом воздухе точно приятнее, чем там вот.

Туман, выбравшийся из леса, колыхался где-то совсем рядом…

— Можно? — из вагона выглянул Серега и сонно потянулся. — Я просто услышал, что вы ходите…

— Матрёна искать будет.

— Не будет. Она поспать любит, — он спустился и снова потянулся. — Ощущение такое… неприятное… как будто внутри воняет чем-то, а чем — не разберёшь.

— Это тень. И та дрянь, которую в вагон вылили, — поделился я. — Залезай. А то застудишься, Матрёна тогда точно нас живьём сожрёт.

— Она хорошая. Просто не очень умная, — Серега не заставил себя уговаривать и нырнул под шинель. — Пряник будете?

— Будем, — ответил за двоих Метелька. И пряник, притащенный Серегой, честно разделили на троих. — А ты знаешь, чего дальше-то?

— Дальше? Вчера нарочный был, документы там забрал, приказы и прочее. А сегодня прибудет следственная группа. Их ждали. Но они сделают, что Алексей Михайлович скажет. Если с егерями и собаками, то по следу пройти попробуют. Хотя Алексей Михайлович уверен, что смысла особого нет. Он полагает, что если и была стоянка, то временная. И её давно покинули. А может, вовсе где-то рядом просёлочная дорога…

Наверняка.

Машины нужны. Это кажется, что деньги — бумага, но весит бумага прилично. А значит, на горбу своём далеко бы не упёрли. Про золото вовсе молчу. Так что или подвода, или машина, но была бы. И скорее второе, чтоб не догнали.

— Покойников заберут. Пострадавших тоже. Рабочие починят насыпь. И мы поедем дальше.

Звучало охренеть до чего оптимистично.

— Дед сказал, что поговорит с Еремеем, чтобы тот меня учить взялся, — Сергей поёжился и сказал: — Страшный он.

— Дед?

— Еремей Анисимович… он как глянет, так у меня прямо сердце в пятки уходит. И зачем? Я ж всё равно артефактором буду.

— Ну… знаешь, артефактор или как, а умение дать в морду, оно никому не повредит, — веско ответил Метелька, ссыпая в горсть крошки от пряников.

А после в рот закинул.

Так мы и сидели, пока совсем не рассвело. Сперва ожил лагерь, там, вдалеке. Зашевелились люди, появились тёмные фигуры и огни, которые держали ночь напролёт, вспыхнули ярче. Следом уже, одёрнувши шторку, заменившую стекло, высунулась из окна Матрёна.

— Ах вот вы где! — сказала она громко. — Совсем страх потеряли, ироды… застудите дитя! Сергей Аполлонович…

В общем, день шёл своим чередом.

Пришлось подниматься, но в вагон я не пошёл. Остался на насыпи. Сперва просто стоял, свыкаясь с телом наново. Потом попробовал размяться. Осторожно. Очень медленно, но хоть как-то. И Метелька помогал. Он же принёс и завтрак — котелок пшёнки, пахнущей дымом. Каши, правда, было две ложки, но и то хорошо. Ели вдвоём, зачерпывая недоваренную, комковатую пшёнку пальцами.

— Думаешь, возьмёт его Еремей? — поинтересовался Метелька, щурясь. И пальцы облизал. — Вкусно… жаль, что мало. Но ничего… если поезд будет, то и провизии подвезут.

Неплохо бы.

Нет, в генеральском вагоне голод не планировался. Тут тот же запас пряников такой, что дня на три хватит, а кроме них иной всякой снеди имелось. От Матрёны вон пахло сыром и маслом — голодное Савкино тело эти запахи улавливало чётко — но нам этого не предлагали.