А то… льда вон сколько извели. Едва вовсе не отморозили.

И не то, чтобы особо нужда была, но Еремей сказал:

— Мало ли, как эту погань допрашивать станут. Он должен быть уверен, что ты покойник.

Лицо мне тоже побелили, а после посыпали какой-то хренью, вроде как плоть разлагаться стала. Ну а уж вонь обеспечил кусок мяса, сунутый в постель.

В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я точно помер.

Потом меня отмывали.

И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится, хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.

Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало тухлятиной — а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было слегка подпортиться — стал вполне себе аргументом.

Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с Савкой, скорее из любопытства:

— А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! — я не узнал, кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. — Потому как если не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…

Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук затрещины был звонким, а голос — характерным:

— Разошлись вы, отроки… — прогремело на заднем дворе. — Помолимся за душу…

В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там-то уже ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на радость тем, кто пришёл поглядеть.

Горело…

Не знаю. Не видел. Моё дело было — тихо и ровно лежать в узкой нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб под меня сделана. Что-то в ней и прежде возили, явно незаконное, но мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под китом.

Еремей сверху сена кинул.

Шинель свою…

Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.

— Славный был парень, — голос Сургата заставил меня застыть. И дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.

Живой!

— Соболезную… ты поэтому уезжаешь? — осведомился он деловито. — Слыхал, ты на паспортную книжицу заявление в управу подал.

— Подал. А ты собаку завёл?

— Собаку?

Вот точно паскуда. Собаку… не тот Сургат человек, чтоб с собаками возиться. Да и кто собаку на похороны тащит?

— Это так… безделица… один знакомый одолжил. Так и сказал, пригляди, друг сердешный, за животинкою, чтоб не потравили ироды какие аль с голоду не подохла. Животинка славная. Учёная. Умная — страсть. Что там в телеге-то?

— Так… приютская. Может, мясо возили, может, ещё чего. Машины-то у них такие, что того и гляди развалятся.

Я вдруг ощутил, что собака рядом, что кружится она возле телеги, явно пытаясь вынюхать… меня?

— Вот сложный ты человек, Еремей… подозрительный… сказал бы, что бумаги надобны, неужто не сделали б? Да с поклоном принесли бы паспорт и сразу бессрочный, как оно офицеру положено…[1] а ты к уряднику, заявку… они ж её месяц мурыжить станут. Пока телеграмму отобьют в столицы, пока там в архивах бумаги твои подымут, пока третье да четвертое чего… оно тебе надо?

— Зато настоящие будут.

— Так и эти настоящие. Бери-бери, не стесняйся… как есть твои. Можешь даже глянуть, что и фотография та, которую подавал.

Это Сургат намекает, что у него и в полиции связи имеются?

— Я не враг тебе, Еремей.

— Да ну?

— Не спорю, всякое меж нас случалось… сидеть.

Это уже собаке, которая сунулась было в телегу, но зафыркала и зачихала.

— Табачок? — уточнил Сургат.

— Так… в карманах лежал. Небось, рассыпался… экий я невнимательный. Но собачонку попридержи, а то ещё попортим животинке нюх, потом тебе претензию выскажут. А всякое случалось, это да… ты, мнится, дела в порядок ныне приводишь.

— Уже привёл, Еремеюшка. Уже… а то оставайся, а? Будем жить, дружить, добра наживать. Прям как в сказке. Я тебя не обижу. Я не Мозырь, что бы ты там себе ни надумал.

Это верно, не Мозырь. И… и не удерживаюсь, позволяю тени выбраться. Очень уж хочется поглядеть на Сургата. Вот остатки души готов в залог поставить, что ни на секунду он в мою скоропостижную кончину не поверил.

Тень прячется в соломе, а потом вовсе соскальзывает под днище, растворяясь в обычной тени, телегой отбрасываемой.

Место…

Берег реки.

Вон костерок горит. И воняет паленым мясом, чую этот запах сам, без тени. А теперь и костерок вижу, всё ещё черно-белый. Странно, что нет дров, но лишь ящик и пламя, которое обнимает стенки его. Приглядываться не сильно тянет.

Сургат…

Да, изменился.

Внешне. Костюмчик вот напялил. И сидит тот по фигуре, а стало быть, построен по этой самой фигуре. В руке тросточка. На голове шляпа с узкими полями. Чем-то напоминает мне американского гангстера из американского же кино.

Или потому что зрение по-прежнему чёрно-белое?

Еремей вот без шинели, в одной белой рубахе, заправленной в высокие военного кроя штаны. И над Сургатом возвышается, в руках бумажки вертит.

Паспорт, стало быть.

— Ты не Мозырь, — соглашается он, пусть и не сразу.

И Сургат расплывается в дурашливой улыбке. Ну да, костюм костюмом, только шутовскую натуру костюмом не исправить.

— Ой, да ладно тебе… что было, то было. Можем, договор заключить новый. Обговорить всё, честь по чести… даже на крови поклясться согласен. И обижать не стану.

— С чего вдруг такая ласка?

— Да… как-то вот понял я, что с людьми сложно. Мелкие они. Гадкие. Каждый под себя гребёт, и ладно бы только это. Так нет ведь. сейчас, может, попритихли со страху, но время пройдёт и начнётся возня, интриги. А ты, Еремей, не тот человек, чтоб интриговать. Ты честный. Даже в том, что ненавидишь меня, всё одно честный… и что это дерьмо, в которое мы оба угодили, тоже ненавидишь, не скрываешь. Что? Думаешь, я мечтал вот об этом?

Он наклонился и потрепал за ухом лохматую псину, которая ткнулась башкою в колено.

— Хороший… я, может, о сцене мечтал. О славе… об ангажементах и поклонницах, а не проститутками заведовать и ворьё строить.

— У каждого свои рухнувшие надежды.

— Я бы тебе проходчиков доверил. Ты ж это дело знаешь отлично. И людишек побережёшь, и проследишь, чтоб всё было с толком, по науке. И никакой грязи, которую ты так не любишь. На грязь желающих проще сыскать, чем на ту вот сторону. Скажу больше. Я контору открыл. Заготовительную. С бумагами, лицензиями, чтоб чин чином всё. Сдаваться станем в коронные пункты… так что даже легально будет.

Кое-что. Может, даже в большинстве.

Думаю, далеко не всё добытое государю пойдёт.

— Нет, — покачал головой Еремей. — Извини… но нет. Тяжко мне тут. Муторно. Как во сне был, а теперь вот проснулся… понял, что… в общем, не тут моё место.

— Он и сказал, что ты откажешься.

— Кто?

— Друг мой. Что смотришь? Думаешь, у такого как я друзей быть не может? — Сургат вдруг оскалился и пёс, чувствуя его настроение, тоже заворчал.

— Друг — это хорошо… но больше про покровителя бают.

— А… это да. Одно другому не мешает… так вот, просил передать, что он не враг тебе. И вовсе, если помощь понадобится, то можешь обратиться. Поможет. Даром.

Вот в это ни я, ни Еремей не поверили.