На Матрёну мне было плевать.

Да и на всё-то, говоря по правде, тоже.

Мысли путаются. Такое вот, будто смешалось всё в голове. И чтобы сосредоточиться на чём-то, нужно усилия прикладывать. А всё одно не выходит.

Спать охота.

И не получается.

Повеситься? Нет, не тянет. И наверное, уже хорошо.

Переход дался с трудом. Да, вроде бы и недалеко. Да, без зыбучих песков, трясин и гор непреодолимых. Но мне хватило и насыпи да мелких кочек, за которые то и дело цеплялись ноги, как я ни пытался поднимать их. А уж дальше, когда насыпь стала выше, и вовсе пришлось тяжко. Забирался я на голом упрямстве, всерьёз подумывая, а не встать ли на четвереньки. Не встал. Главное, Метелька помогал, а вот Еремей не дёрнулся даже. Рядом держался и делал вид, что просто идёт. Нет, я знал, что если вздумаю упасть в обморок, он меня дотащит, но это было как-то…

Хреново это было бы.

В общем, к тому времени, как мы до поезда добрались, мне было настолько не до Матрёны, что даже на злорадство сил не хватило. В вагон я вполз и послушно забился в первый же закуток, упал на лавку да глаза закрыл. Сидел вот, слушал голоса, то ли споры, то ли разговоры, то ли всё и сразу. Главное, понимать не понимал, о чём говорят, просто вот звук…

Я очнулся, когда Метелька сунул флягу.

— Еремей велел выпить. Сказал, как отправимся, так еды пришлёт. И чаю. Тут сделают, но вода нагреется, как поезд пойдёт. Ух, ругаются…

— Чего?

— Генеральша хотела, чтоб грузчиков к поезду отправили, за багажом. А генерал сказал, что это не дело, что у них своя работа. А как рельсы починят, то и багаж привезут. Ну, в смысле, в город привезут.

Травы горькие, но я пью, и с каждым глотком жажда становится только сильнее.

— Она тогда причитать стала, что сами голые, и дети тоже. И Матрёна с нею, что, мол, если не грузчиков, то можно нас отправить, мы быстренько принесём, чего надобно… с Еремеем стало быть.

Не успокоилась.

Хотя… знаю я такой типаж по прошлой жизни. Уймётся только со смертью. И главное же, она действительно предана семье генерала, о них заботится, а потому вроде и на хрен послать неудобно.

— Алексей Михайлович тогда сказал, что как только прибудут на место, он новое, чего надобно, справит. И генерал тоже… что, мол, Еремей не прислуга, и мы, стало быть, сами не прислуга. А Серега хотел к нам перебраться, но Матрёна запретила. Сказала, что ты вовсе какой-то окосевший, может, даже хворый или вовсе заразный. И надобно тебя туточки оставить, а то мало ли.

То есть, бегать за вещами я здоровый, а в одном вагоне находиться — хворый?

Где логика?

И почему они свои нужные вещи заранее не собрали? Вон, Алексей Михайлович и тот с кофром шёл, а Лаврентий Сигизмундович с саквояжем своим, с которым его только смерть, кажется, и разлучит… не приведите местные боги. Хороший человек ведь.

Генерал посадил на шею Сиси, но и на спину внушительного вида рюкзак забросил.

Генеральша тоже что-то там несла. И Матрёна. Матрёна, помнится, вовсе нагрузилась, что лошадь, какими-то свёртками, узлами, из-под которых её было и не видно. Но выходит, что взяла то ли не то, что следовало, то ли не хватило в этих свертках места для нужного.

А вот Пётр Васильевич остался.

Приятеля его ещё когда в город отправили. А Лаврушин заявил, что приглядит и за вагоном, и за рабочими, и за всем-то сразу…

От трав потянуло на сон.

Или в сон?

Или не травы виной, а усталость моя и это вот чух-чух с покачиванием вместе. Поезда я в той, прошлой, жизни любил. Лежишь себе, смотришь в окно, а тебя качает…

— Савка… Савка, если чего, ты зови, ладно? — Метелька наклонился, вглядываясь в моё лицо. — Или давай кликну Еремея, а то ты прямо зеленый весь.

— Устал.

— Ага… и Алексей Михайлович говорит, что у тебя это… истощение… что отдыхать надобно.

Может, и так.

Снова накатили вялость с апатией. Наверное, если бы меня теперь пришли убивать, я бы и не дёрнулся. Глаза закрыл… сон?

Так сон.

Снова марево.

Белизна. Только преграды нет. Наоборот, я стою, точно на пороге. Туман передо мной, и я знаю, что могу в него шагнуть.

Надо ли?

Что там…

И всматриваюсь. Щурюсь. Может, эти глюки тоже от энергетического истощения? Если меня там, в сознательном состоянии, плющит, то в бессознательном должно быть и того хуже? Вот и мерещится… всякое.

Запах лилий.

И шагаю.

Это просто.

Раз… кладбище? Похоже на то. И такое вот по ощущениям знакомое кладбище, хотя готов поклясться, что лично я на нём не был. Горбики могил. Кресты слева. И кресты справа. Замшелые, грязные какие-то. Да и могилы плотненько так одна к другой. Дорожка. Она сама ложится под ноги. И я иду. Что уж теперь отступать-то? Тем более сон.

Смешок за спиной.

Оборачиваюсь. Нет. Никого. И тумана тоже нет. А вот перед глазами та же дорожка и те же кресты. Снова поворачиваюсь. Ну да, во сне случается, что как ни крути, а пейзаж один. Значит, мне вперёд.

Иду.

Куда выведет?

К кресту. Светлый совсем. Видать, недавно поставлен. И земля на могиле не осела, вздымается чёрно-серым горбом. Я знаю, что памятники сразу не ставят, что год пройти должен, а порой и больше. Мы вот так и заказывали, с перспективой… нет, это там.

А тут?

Тут тоже есть. Вон, дальше, виднеются очертания каких-то глыб, крестов, вытесанных из гранита, и даже целый будто замок. Но эта могила проста.

— И зачем я тут?

У кого спрашиваю?

У того, кто стоит за спиной? Нет, на сей раз не приближается, но он… оно всё равно где-то рядом. Сожрать не пытается, значит… не враг? Пока. И если так, то можно поговорить.

— Мама, — детский голос заставляет обернуться.

Савка?

Ну да, Савка… чтоб тебя. Это он меня звал, выходит?

— Савка? Савка…

Я обнимаю его. Хороший сон, если получается обнять. До последнего боюсь, что Савка просто возьмёт и растает. Или вовсе исчезнет. Во снах чего только не происходит. А он не исчезает. Я даже запах чувствую, от него исходящий, и этот запах мне категорически не нравится.

— Здесь твою маму… похоронили?

У детей такого, наверное, не спрашивают. Но что ещё сказать, я не знаю. Держу вот, боюсь, что если руки разожму, Савка растворится.

— Да. Здесь спокойно. И хорошо.

— Ты тут прячешься?

Кивок.

Он пухлый и такой вот слегка нелепый. И одет непривычно. Штаны со стрелками, рубашка белая, жилет, пиджак. Маленький взрослый.

И смотрит тоже по-взрослому.

— Савка… тут нельзя оставаться.

— Почему?

— Потому что тебе надо туда… ну, к людям… у тебя дар. И тень вот. И возможности. Мы едем к твоему деду. Он примет. А если и нет, то и хрен ли с ним. Так проживём… думаю, найдутся желающие помочь.

Смотрит.

Глаза светлые. И сам бледный, как вампир. Его что, матушка вовсе из дома не выпускала?

— Вырастешь. Свой род создашь, чтоб там тоже известный. Или просто будешь на тварей охотиться, людям помогать… не знаю.

Улыбка.

Снисходительная. И чувствую себя редкостным дураком.

— Савка… может, я виноват, я тебя выжил, вытеснил…

Качает головой.

— Всё правильно, дядя Савелий… так надо.

— В том и дело, что неправильно.

Я сажусь на лавочку. Понятия не имею, откуда она тут взялась. Во снах всё случается из ниоткуда. Но раз есть, то почему бы не воспользоваться.

— В корне неправильно, Сав… я… там, в том мире… помираю. И скоро помру. Это как раз нормально. Я уже взрослый.

— Старый?

— Не настолько, как мог бы, но и не молодой. Главное, я свою жизнь прожил. Местами хреново. И чувствую, мою задницу хорошая сковорода ждёт. Но ты-то… ты-то — другое.

— Почему?

Он садится рядом, и сквозь лилейную вонь я ощущаю тяжёлый сырой дух земли. Так пахнет свежая могила.

— Потому что у тебя всё впереди. Да, там непросто. Местами вообще погано… так бывает. У всех. Думаешь, у меня не случалось, когда хотелось взять и сдохнуть? Или вон пистолет к башке и адью. Но на то и жизнь, что разная. Сегодня одно, завтра другое. И хорошего в ней много. Того, ради чего стоит постараться… покарабкаться…