Потом.

Главное, что был кто-то, кто знал про книгу.

И этот «кто-то» решил её получить.

А заодно убрать Савку с матушкой. И грамотно же… действительно, если б так спрашивать начал, то могла бы и не ответить. Пытки? Оно, конечно, можно, но возникли бы вопросы. А так… муж помер, ребенок заболел, баба съехала куда-то да и сгинула. И никакого видимого насилия.

Точно сука.

А хуже того, умная.

Как всё провернул… небось, и напали на Савку не случайно, но пробитая черепушка при местных целителей — а двадцать тысяч хватит, чтобы позволить приличного — не такая и проблема. Другое дело проклятье. Савка заболевает и тяжко, мозговая горячка или как оно там. Главное, что целители помочь не в силах.

Вот матушка и бежит к старому другу семьи…

Или кто он там?

Не сразу решается потревожить, нет. Небось, Громов-старший не велел трогать товарища без нужды. Но страх пересилил. Она приходит и… и надеется на помощь. Ей ведь даже обещают помощь. Книгу, конечно, отдать приходится, но, думаю, она не слишком хорошо понимала, что это за книга.

Да и выбор… ребенок или непонятная хрень?

Даже мне понятно, что она выберет.

Только… что сделала та падла? Проклятье не снимаемое, но как-то ж вывернулась… как-то так, что… вспоминай, Громов. Ты же слышал объяснения целителя, пусть не тебе… душа ушла и её вернули?

Пришили к телу?

А тело живо?

И вроде бы всё, что надо… с точки зрения физиологии даже мёртвых откачать получается, сердце там запустить, дыхание. И ничего, живут.

Савка же…

Чего-то я всё-таки не понимаю. Важного. Едва ли не основополагающего в механике мира.

Дальше.

Дальше-дальше… матушку этот чудодей рукожопый как-то привязал… как он сказал? Савка будет тянуть силы из неё. А жизненные силы, как я понимаю, там не эвфемизм, а вполне натуральная себе величина. То есть связь эта, что душу с телом крепила, требовала внешней подпитки? И тянула силы из матушки… и матушка померла.

Ну да…

Дом… да, продала. Доверенность подписала и продали за неё. Она же сочинила историю и спряталась. Думала, что прячется… ждала, небось, пока обещанные документы изготовят, чтобы бежать. Пусть сама не понимала, куда и от кого.

Твари…

Ничего, Савка, мы выживем. Наперекор всем выживем. И найдём их. За всё ответят, не будь я Гром.

Я лежал.

Ничего не происходило. Точнее происходило, но вовне. Заходили медсёстры. И доктор был. Кажется, он понял, что я вернулся в сознание, но то ли по своим соображениям не стал никому говорить, то ли разницы особой не было, в сознании я или ещё как, в общем… пришёл и ушёл.

Была Ленка.

Заплаканная и какая-то разом постаревшая.

Тимоха, который держал её за руку и что-то болтал, а я не мог понять, что именно.

Его матушка… братец мой премрачный с Виолетткою. Эти хотя бы не ревели. Рядом с Виолетткой девица стояла, на неё в молодости похожая. Племянница, стало быть. Та самая, зубастая… ну, удачи ей, если так-то…

В какой-то момент я осознал, что приходят они не просто так, но чтобы попрощаться.

Логично.

Тут, понимаю, счёт уже на дни пошёл. Но пускай, я как-то вот не переживаю. А вот там… вернуться не получалось. Нет, связь была, я её чувствовал, но и только.

Пытался дёрнуть, а оно намертво словно.

Дерьмо.

Я по-всякому пробовал. И резко, изо всех сил, и вот потихонькую, медленно, подтягивая мысленно эту веревку-связь к себе. Приговаривая, уговаривая…

Почему так?

Савка против?

Или дело в амулете? В том, который на него навесили. Он ведь блокирует и тело, и возможность обратиться к дару? А если так, то… то, вероятно, и нашу связь? И тогда что? Ждать… чего?

Момента, когда амулет снимут?

Ненавижу ждать.

Но приходится. И часы так громко тикают. День. Другой и третий. И снова вереница лиц да людей. Правда, больше местных, больничных. Из остальных разве что Ленка ежедневно появляется, а порой и не по разу. Заняться ей больше нечем, что ли? Я притворяюсь спящим. Или бессознательным? Один хрен, лежу смирно с глазами закрытыми, потому что если увидит, что открыты, снова надежд преисполнится.

А не надо.

Хватит.

Пора ей уже отпустить, что меня, что себя. И подохнуть, но… сил не осталось даже на то, чтоб пальцем пошевелить. И всё это тело — бурдюк с требухой. А она ему рассказывает.

Про то, как день прошёл… никогда прежде этот бубнёж её не слушал. Сплетни какие-то. Слухи… и про фирму мою, точнее уже давно не мою. Про знакомых… надо же, иногда даже интересно.

Про больничку вот.

Врачей…

Фонд и его перспективы. Про дом, что намерена продать, слишком он большой и пустой, и этим раздражает безмерно. Под Ленкину болтовню я и отключался, напрочь выпадал из реальности, чтобы снова возвращаться в неё же, пустую и бессмысленную.

Сколько так дней прошло?

Я их пытался считать, а потом бросил. Дурное занятие… пять? Десять? Главное, что видно, что с каждым врачи всё больше напрягались. Ну да, надо бы помирать, а я всё никак.

Упёртый.

Она пришла на рассвете. Запах. Вот что выдало… запах лилий. Такой душный, такой сладкий, оплетающий всё тело. Он пробрался и под кислородную маску, иначе как бы я учуял эти дерьмовые лилии? А я не чуял, я буквально видел это липкое тягомотное облако, облепившее меня.

И она…

Нет, дверь не скрипнула.

Я видел эту дверь. Она даже не шелохнулась. Просто у изголовья кровати появилась тень.

— Пришла, — я бы сказал это вслух, но с трубкой в пасти сложно говорить. Ничего. И так поймёт. — Привет, что ли… или доброй ночи…

Тень оставалась тенью, скорбною такою. Впору самому слезу уронить, свою горькую судьбинушку оплакивая.

А вот лилия в руке её, она настоящая. Длинный стебель. Крупный цветок с фарфоровой белизны лепестками. И на грудь он ложится, придавливая. А потом, будто этого недостаточно, цветок накрывает рука. И сердце останавливается.

Я чувствую, как оно дёргается, словно рыбина здоровая, и замирает.

Больно.

Несмотря на лекарства, больно… и боль эта подталкивает к связи. Бесполезно, но… не хочу умирать вот так, не разобравшись.

Не хочу.

И подстёгнутый этой болью я цепляюсь, вытаскиваю себя из тела. Нет, не вижу… хотя… на что там смотреть? На жалкого старикашку, в которого я превратился?

Тоже не хочу…

Пусть…

Связь подаётся… на миллиметр или в чём там потусторонне пространство мерить, но я чувствую, как поддаётся. И значит, дальше. Больше. Ну же, стиснув зубы, ползком, от смерти, от запаха лилейного… туда… сам не знаю, куда.

В извечную тьму?

В ничто и хаос? Да, теперь вижу… бесконечное пространство, разлетающееся в стороны, и я в нём даже не песчинка, много меньше. А ещё это пространство тянет силы. И если прежде я преодолевал его во мгновенье ока, то теперь… тьма размывала сознание.

Нет уж.

Давай. Вперёд. Раз и два. И три… Масленица, мать твою. Дальше. И ещё. Рывок. Связь звенит и дрожит. И снова рывок.

Вперёд.

И в последний момент, за мгновенье до того, как тьма поглотила бы меня, я проваливаюсь… вываливаюсь…

— … несите его в машину… — женский голос. Незнакомый. Звонкий такой. Чего она орёт-то? И ощущение, будто на самое ухо. — Надо спешить… дедушка приказал…

— Татьяна Васильевна, мальчик совсем плох, его бы в больницу…

— В машину. Больница не поможет. Если довезем до поместья, то шанс будет…

Кто это?

Глаза бы открыть, да веки будто свинцом залили.

Если машина, то… стоим? Приехали? И Громовы встретили… значит, эта девица из Громовых? Родственница. Странно так. У меня родственница.

Так, не у меня. У Савки.

А здесь голова мутная и мысли опять норовят расплескаться. Или растечься. Вода жидкая…

Стоп.

Дышим.

Дышать я могу.

Дышу.

И снова проваливаюсь. Куда? А хрен его знает. Главное, что не обратно.

Туман.

И я в тумане бреду. Иду-бреду. Бреду-иду. Нет, это от тела теперь накатывает чем-то. Савка, ты где? Савка, это ж хрень полная… давай, Савка, отзывайся. И хватит хулиганить. Если ты тушку развалишь своими обидами, то никому легче не сделается. Точно не нам.