«Найки» хреновы.

Костюм.

Девочки. Бабки-бабосики. Друзья, которые почти братья. Локоть к локтю. Душа в душу…

Выстрел бахнул где-то совсем рядом. И туман откатился. А знаю это местечко. Пустырь на окраине нашего Богом забытого городишки. Вон, белеют развалины недостроенного клуба, хотя, поговаривали, что это баня должна была быть.

Или даже целый комплекс.

Только не успели. И вот теперь остались стены с провалами окон и дикий разросшийся кустарник. А ещё пара ям, таких, очень удобных ям. И лесочек чуть дальше. Теперь-то от леса почти ничего не сохранилось, здание еще в начале двухтысячных снесли. И комплекс построили, торгово-развлекательный, частью нового микрорайона… но это совсем уж недавно.

Чтоб вас…

Машины.

Тоже узнаю. Чёрную Бэху, что выглядывала из зарослей, зарывшись в них мордой. Уазик чуть дальше приткнулся. Милиции ждать не след, она в наши дела благоразумно не лезет, да и дядька Матвей знает, с кем там говорить и как, чтоб по понятиям.

Застрекотал пулемет.

Надо же… как соловей. А я уже и отвык.

— Гром! — Санька выныривает из-за кустов и дёргает меня, заставляя упасть на землю. Больше она не сухая, не в порох, но с травой вот.

И я вспоминаю, куда попал.

Было это.

Летом было. Стычка. Гастролеры одни, одуревшие от вседозволенности, решившие, что если обзавелись парой калашей, то им сам чёрт не брат. А может, дури перебрали. С дурью тогда всё тоже было и проще, и сложнее. Главное, что именно здесь, на пустыре, мы с ними и столкнулись.

Впервые, чтоб по-серьёзному.

Нет, были разборки, но местечковые, в которых, как теперь понимаю, дядька Матвей силу свою пробовал. И нас к крови приучал, к тому, что люди — твари хоть и опасные, но хрупкие. И бита в беседе с ближним — отличный аргумент.

Левка, привстав над выжженной травой, нелепо рухнул. Совсем как тогда. Он был первым, но мы решили, что это случайность. Просто не повезло.

Левка первому

И за его невезение мы рассчитались сполна.

Мишка, поняв, что случилось, заорал. И снова застрекотали автоматы.

Сейчас я видел. Подробно так. Темные фигуры двигались медленно, неестественно дергаясь.

И не падали.

Я ведь уложил тогда одного. Парень с бешеными глазами и родинкой на крыле носа. Я всадил в него полобоймы, от страха и адреналина, выплескивая накопившуюся ярость.

И он упал.

Тогда.

А сейчас поднялся. И шел на меня. И толстяк, помню, мы ещё матерились, закапывая труп, тоже не падал.

И рыжий, которого пришлось добивать, и почему-то мы долго не могли решиться. И дядька Матвей орал, что мы сосунки, что он враг и, хуже того, свидетель. А рыжий даже не орал. Может, он и сам бы помер. Но теперь он шел, подволакивая ногу, переваливаясь нелепо.

Шел и не падал.

Последним же поднялся Левка. С развороченную башкой, уродливый, как и подобает зомби, он повернулся ко мне.

— Ты чего, Гром? — говорит он. — Это ж игра такая…

Игра?

Пистолет выпадает из моей руки. И все кивают.

Игра.

Не всерьез

— Ты ж не веришь, что мертвые на самом деле могут оживать?

Я пячусь от них, сбившихся в кучу. Я… Не кричу. Знаю, что они ждут. Но… Нет. Не на того напали. И бежать бесполезно…

— Слышишь⁈

Голос вырывает меня с того пустыря. Он бьёт плетью, наотмашь, и последнее, что вижу, фигурки-кегли, разлетающиеся в разные стороны. Ненастоящие.

Мать вашу, я так и знал, что они не настоящие…

— Дыши.

Рывок. И вместе с приказом в меня втекает сила. Она темная и вязкая. Она наполняет тело, раздувая его изнутри. Она сдавливает лёгкие, выжимая из них остатки воздуха. И она же отпускает, позволяя воздуху вернуться на место. И следом идёт мощный удар в грудь. Он пробуждает сердце. И то заводится. Всполошенно так, захлебываясь. А я… Я пытаюсь открыть глаза.

— Есть, — в этом жёстком голосе теперь звучит радость. — Давай, подхватывая и тащи… Тимоха, не мешайся. Тань, ты гостями вон займись. Давай, что застыл.

Сила держит. И все же ее недостаточно. Я чувствую. А тот, кто держит, знает. Он рядом.

Идём.

Куда?

Без понятия.

Идём. И сила вокруг становится ещё гуще. А ещё ощущаю, как чужие пальцы стаскивают запястье. Наверное, это больно, кости почти хрустят, но мне лишь страшно, что это прикосновение разорвется. Я знаю, что тогда конец. И ладно бы мне, но ведь и Савке.

Савка должен жить.

— Клади.

И меня опускают на лёд. Это именно льдом и ощущается. Холод замораживает и тело, и силу

— А теперь иди. Здесь тебе быть не надо. Наверху жди…

— Долго?

Еремей. Ну да. Кто ещё нас таскать будет.

— Как получится.

Я слышу, как он уходит. А тот, другой, наклоняется ко мне.

— Понимаешь? Надеюсь. Там… У тебя будет шанс. Ты не один. С тобой и тварь, и сила.

У меня получается открыть глаза. Ровно затем, чтобы увидеть сухо костлявого старика с ножом в руке. Нож был черный и кривой, то ли обугленный, то ли оплавленный. Главное, что старик, перехватив нож за рукоять обеими руками, усмехнулся

— Помни, — сказал он. — Кто ты есть.

И без замаха одним движением вогнал клинок мне в грудь.

Сука.

От возмущения я почти вырываюсь сюда, в жизнь, ровно для того, чтобы яснее ощутить пронизывающую тело боль. Да как так… и старика вижу ясно, будто зрение вдруг вернулось.

Узкое лицо его.

Острые скулы. Чрезмерно крупный чуть свёрнутый набок нос. Лоб высокий, который из-за залысин кажется ещё выше. Волосы редкие, сквозь которые просвечивает смуглая кожа черепа.

И глаза.

Взгляд у него тоскливый и… безнадёга в нём видит. Да ну на хрен… рано меня ещё хоронить. Рано. Я хочу сказать, но во рту мокро. Губы разлипаются и слышу то ли сип, то ли хрип. А потом всё уходит.

Куда?

Туда.

Пойди туда, не знаю, куда. Найди то, не знаю что… как в сказке, ёпта.

Туман вокруг клубится. Знакомый. Родной уже почти. И дорога под ногами. Ага, мне ещё башмачки нужны. И этот, Железный Дровосек со Страшилой. Только, чую, не выдадут… я ж не девочка. И собачки у меня нет.

Зато тень имеется. Сойдёт?

Так, Громов, хватит истерить. Убили?

Можно подумать, в первый раз… убили и убили. Старик явно не по своей прихоти внучка прирезал. Давай, включай уже мозги.

Нас тянули.

Этот Тимофей. Потом Татьяна… интересно, они действительно брат с сестрой?

Поэтому имена на одну букву?

Как у щенков из одного помёта.

Так, это снова не туда. И злость говорит. А ещё зависть. Ясно, что они друг с другом ладят. Я же лишний… правильно она сказала.

Стоп.

Это дерьмо на потом оставим. Когда вернусь, тогда и отстрадаю. А теперь думай, Громов. Мозгами, а не обидками детскими. Итак, если бы хотели от меня избавиться, можно было бы просто не делиться силой. Или делиться не так активно. Я бы точно не дотянул. А со стороны всё выглядело бы прилично.

Но нет.

Вложились. И Тимофей этот, и Татьяна, что бы она там ни болтала… бабской болтовне вообще верить не стоит.

Дальше.

Потом подвал какой-то. Меня точно спускали. Камень ледяной. Не простой камушек, вряд ли они в тёмном-тёмном подвале просто глыбу льда хранили, для хозяйственных целей. Нож опять же. Таким только жертвы приносить.

Я?

Я жертва?

Или… или это своего рода… что?

Посвящение⁈

И тогда… или справлюсь, или нет… но нож в груди вполне себе материальный. И значит, убить меня убили вполне себе реальненько. Но… если важен не просто факт убийства, а место?

Кто и как убивает?

Тогда… что дальше-то? Идти по дороге, надеясь, что в город изумрудный прирусь… снова не то. Давай, вспоминай… как там дед сказал. Помнить? Кто я есть? А я и сам не знаю, кто я есть. Савелий Громов, сирота без роду, без племени. Что тут, что там…

Ладно, это плач сиротский. Виолеттка была. Викуша опять же… ну да, не сложилось. Но теперь-то можно признать, что в этом дерьме моей вины было не меньше. Родственнички не ангелы, да и я перьями не линяю. Стоим друг друга.