Вышли, впрочем, не на пустырь.

Шоссе.

Вот же ж… это поездочка по самым поганым местам прошлого, выходит.

Все грехи соберу.

Место знакомое. Трасса. И просёлочная, что к трассе выходит. Тут мы и стояли, и ждали. Волки, чтоб их, в засаде. Дядьки Матвея придумка. Он и экипажик добыл ДПС-ников, и форму тоже.

— Стой, — я останавливаю тень. Прямо идти не тянет совершенно. Не знаю, кто там сегодня на дежурстве, но они мертвецы, и им со мной не по пути.

Да и ведёт, чую, дорога не к развилочке.

Нам в другое место.

Поворачиваюсь к лесу. И да, два шага и мы на полянке. Хорошая полянка. Вон, ёлки, березки или что там торчит. Трава-мурава присыпана землёю. Яма в земле. И пацанчик застыл на краю ямы.

— Пожалуйста… пожалуйста… — всё твердит он разбитыми в кровь губами. Голос мерзкий дрожащий и бесит, эта вот бесхребетность, но на деле — не она. А то, что мы решиться не можем.

Стоим.

Переглядываемся.

Вот если бы он напал. Отбиваться стал бы или ещё что, мы бы тогда сразу. А он вот стоит на коленях и ноет, что-то там про жену, детей… что никому и никогда…

И Горский срывается. Он и без того на взводе, и выпил к тому же. Как сейчас думаю, что не только выпил, потому как кричит:

— Заткнись, падла.

И громыхают выстрелы. Парень падает в яму… и вот уже я сам стою на краю. На зубах скрипит земля. Руки болят. В голове муть… как я тогда выжил?

Сам не помню.

Как-то.

Но теперь я не успеваю. Я пытаюсь, но пули входят в тело, бросая меня на землю, и руки того парня, которого похоронили в совсем другом месте, и на пару лет раньше, крепко обхватывают меня.

— Лежи смирно, — говорит он. — Покойники должны лежать смирно.

— Я живой — отвечаю, пытаясь вывернуться из захвата.

— Нет. Тебе только так кажется. Ты тоже мёртвый. А помнишь, я ведь просил… я ведь умолял… а вы…

Он не договаривает, а сверху катятся комья земли. Причём я точно знаю, что яма была не такой и глубокой, но теперь она будто колодец. И не выбраться.

— Прости, — я заставляю себя унять панику. — Я реально не хотел. Ничего личного… нам сказали не оставлять свидетелей…

— Это первая поездка, — он произносит с грустью. — Работы никакой. А приятель предложил… мы пополам вложились в тачку. Думали, пригоним, продадим… у меня жена беременная. Была беременная…

— Почему один поехал?

— Так… приятель заболел. Не смог. А с продавцом уже договорено. И надо только перегнать. Я и…

Руки сжимаются.

— Но теперь всё по справедливости.

И зубы мертвеца впиваются в плечо. От боли я сбрасываю оцепенение и, вывернув руку, нажимаю на спусковой крючок. Тьма за спиной бухает, разрывая покойника. И тень, до того тихая, высовывается, чтобы сожрать остатки.

А раньше не могла помочь?

Задница.

Встаю на шатающихся ногах. Высоко над головой квадрат света. И надо к нему.

— Ты как? У тебя ж крылья вон. Может, вытянешь?

Тень молча сливается со стеной. Значит, своим ходом надо.

Выбираться из ямы приходится по отвесным стенам. Пальцы входят во влажную землю. Я чувствую её ясно так. И коренья в ней, и мелкие камни, раздирающие кожу. И боль тоже чувствую. Но я живой… слышите, падлы, я живой…

Дайте только выбраться.

Ползу.

И парень… извини, парень… не знаю, как я поступил бы сейчас… и хочется думать, что иначе… что сейчас я не позволил бы втянуть себя в это дерьмо… или вот не стрелял бы… или что на самом деле виноват дядька Матвей, что его был план, и наводки, и…

Детская рука протягивается навстречу.

— Держи, — говорит мне кто-то голосом Савки. И я хватаюсь за пальцы, потому что сил ползти почти не осталось. Ядрёный бред у меня.

Посмертный.

Предсмертный

Главное, что пронимает. До костей пронимает…

И я выбираюсь.

Савка.

— Привет, — говорю с немалым облегчением. — Ты… как тут?

Дурацкий вопрос.

Савка пожимает плечами и отвечает:

— Я за тобой. А то ещё долго ходить будешь. Идём.

И смотрит серьёзно. А глаза чёрные.

— Куда

— Туда, — он махает в туман. А я понимаю, что как-то не тянет меня идти за Савкой. Да и Савка ли это? Похож однозначно, но сходство — это лишь сходство. Само по себе оно мало что значит.

— Погоди… Савка, где я?

— Среди мёртвых, — спокойно отвечает он. — Но тебе надо идти. Если не поспешить, то заблудишься. Дорога назад закроется.

— Назад — это к живым?

Савка кивает.

А потом указывает куда-то мне за спину.

— Они ещё помешают. Чем дольше тут, тем больше мертвецов собираешь. А у тебя их много, дядя Савелий.

Сам знаю, что много.

И оборачиваюсь.

Нет… не знаю… не думал, что столько. Твою ж… обоймы точно не хватит. Тех, которые впереди, знаю… и Сашка вон, и Тимоха. И прочие… они-то чем обижены

— Тем, что ты живой, — поясняет Савка. — А они нет. Они тебя ждали и теперь не отпустят.

— Я… беги, — я передергиваю затвор и выпускаю силу. — Я их задержу…

И выстрел разрывает тишину поляны. Он и поляну раскалывает надвое. Из распахнутой могилы выплёскивается тьма. Она растекается нефтяною лужей, отделяя нас от мертвецов.

— От них здесь не убежишь, — Савка смотрит спокойно и даже будто с насмешкой. А я понимаю, что это — не он.

— Кто ты? — спрашиваю, заглянув в глаза.

И не удивляюсь, когда он начинает меняться. Ну да… а похоже. Или нет?

Столько лет прошло. Где теперь упомнишь. Но что-то подсказывает, что это он, что… как его звали? Тогда имя во всех новостях гремело. Случайная жертва бандитских разборок.

— Тоже убивать станешь? — спрашиваю, глядя во всё ещё чёрные глаза, которые на детском лице смотрелись чуждо.

— Как и ты меня.

— Я… это была случайность. Поверь, никто не собирался стрелять в ребенка.

Просто…

Очередной делёж территории. И задание, которое показалось плёвым. Поехать, пошуметь, пострелять по стеклам в кафешке, а если там парни Трубача окажутся, то и по ним. Никто не знал наверняка, что окажутся.

И не просто так.

Что у них будут автоматы. И что нас они встретят ответным огнём.

— Мы тогда Игорька потеряли. Отошёл, пока везли.

— А я вот на месте.

Кафешка не была детской. Мы ж не отморозки. Мы… а он там шёл. То ли от репетитора, то ли к репетитору, то ли просто сам по себе. Мы даже не заметили его. Тогда не заметили. Схлестнулись. Разбежались. На всё про всё ушла пара минут. Время-то иначе воспринимается, когда ты шмаляешь и в тебя ответкой. Я вот помню запах асфальта. Дёргающийся ствол в руке и мысль, что ствол точно китайский и заклинить может. Помню звон, с которым разлетались гильзы, хотя реально в общем грохоте я этого не мог услышать.

Но услышал.

И запомнил.

Помню брызги стёкол. И Курчавого, который у Трубача был замом, вылетающего через витрину, чтобы красиво, по-киношному, упасть на стёкла.

А мальчишку не помню.

Про него в новостях сказали. И про перестрелку тоже. Мы тогда троих положили. А потеряли одного… и вот этого…

Я тогда подумал, что это не могли быть мы.

Что наверняка Трубач. Его люди.

Что…

Только в глубине души я знал, что убил его. Все мы, что с той, что с этой стороны, его убили. И кажется, знал один лишь я.

Денег матери мы собрали.

Отправили с курьером, потому как… дерьмо. Не мог я ей в глаза посмотреть. И деньги… понимал, что не заменят сына. И вообще деньги — это хрень полная. А вот мальчишка…

— С тебя всё и начало разваливаться, — говорю ему. — Тогда и… полезло… разное.

Дурь.

Водяра.

И желание доказать себе, что всё правильно. А закончилось… похоронами. Всех. По очереди. И я последний, получается.

— Я последний, — я смотрю в чёрные глаза. — Получается, я самый живучий. Или везучий. Но теперь вот… пришёл. Забирай.

— И стрелять не станешь?

Он склоняет голову, разглядывая меня с интересом.

— Не стану… честно. Ты в своём праве. Мы… не должны были убивать детей.