Спина кардинала, и до сегодняшнего дня прямая, ровная, стала будто бы ещё прямее, если можно так сказать. Казалось, чуть изменился угол разворота плечей, едва заметно, по-другому был приподнят подбородок. Но всё вместе это давало какой-то необъяснимый эффект. Если раньше мне не хотелось показаться этому человеку глупым или назойливым, то теперь хотелось поклониться ему в ноги, до самой земли. Мощный старик стал великим — других слов на ум не шло.

Правое веко его было чуть приопущено. Но именно что чуть, не перекрывая зрачка и не закрывая гла́за полностью — будто просто поменяло форму, а не перестало двигаться вовсе, как после инсульта. От этого взгляд серо-зелёного ока приобрёл какую-то особенную пронзительную остроту, куда опаснее той, предыдущей, привычно-обсидиановой. Левый глаз тоже изменился. Форму и разрез не менял, цвет тоже сохранил. Но если раньше делился на карий и зелёный по диагонали, то сейчас — строго вертикально. Цвет молодой листвы дуба — ближе к носу, тёмная дубовая кора — с внешней стороны.

— С возвращением, — выдохнул-таки Фёдор. Он явно долго подбирал приветственные слова. Я бы тоже на его месте внимательно думал над тем, что сказать такому собеседнику.

Второв кивнул, не отрываясь от фляжки. Он сделал три крупных глотка и утёр губы остатками правого рукава каким-то совершенно обычным, привычным древним жестом. Которым вряд ли когда-либо пользовался до сих пор.

— Благодарю, други. Помогли. Никто бы, кроме вас, не помог. Ладно всё сложилось, вовремя, — кивнул он нам.

Судя по лицу Тёмы, он имел диаметрально противоположное мнение на этот счёт, но чудесным образом предпочёл оставить его при себе, даже без помощи рук старшего брата.

— Не вините Диму, Гостомысл Старый не говорил ему про то, что ждало нас. Потому что сам не знал. Зато теперь ясно, почему я так долго не мог найти это место, — он говорил задумчиво и под конец замолчал, глядя в пламя.

Молчали и мы. Влезать с вопросами или комментариями не хотелось, видимо, даже младшему Головину. Хотя, судя по его взгляду на меня, он явно был убежден, что я, раз забыл про медведя, то и про белых ходоков и инеистых великанов тоже мог не рассказать. Просто не придав значения — подумаешь, мол, эка невидаль?

— Интересно вы про архив говорили. Похоже, и вправду. Только когда открываются детали головоломки, становится ещё интереснее. Ты, Дима, когда с Всеславом говорил, то же самое чувствовал? — не отводя глаз от огня, спросил Второв.

— У меня не так много головоломок было, Михаил Иванович. Мне многое вообще как снег на голову рухнуло — никогда бы не подумал, что всего за какую-то тысячу лет можно так историю переврать, — ответил я. И опять честно.

— Историю, Дима, можно и за один день переврать, да не раз. А уж если в течение долгого времени ей в пинг-понг играть — ясно, почему она обиделась на нас. И почему предки встречи не искали. Воспитай моего сына чужие люди в чужих мне правилах — сына я б точно ещё принял и вернул. Внука тоже. Правнука — возможно. А когда десятки колен растут в чужих руках, с каждым новым поколением всё меньше походя на родню — тут предков и винить совестно.

— Правда слишком неожиданная оказалась, — вздохнул я. — Уж на что я гуманитарий, фантазёр и любитель книжек про историю и попаданцев, но такого и во сне представить не мог.

— Докуда знаешь? — вроде бы непонятно, но прямо и уверенно спросил кардинал. Хотя какой он к бесу теперь кардинал…

— Мне давно ещё, когда искал корни родословной своей, мыслишка пришла завиральная. У меня тогда ни возможностей, ни денег не было, да и интернет бывал не сказать, чтоб часто. И вот при помощи библиотек, пары архивов и фантазии я от Всеслава Брячиславича по ветви Рюриковичей чуть выше прогулялся. Догулялся до Рюрика Ютландского, что логично. А от него — через несколько поколений Скьёльдунгов, к родоначальнику, Скильду Старому. А папой у него, говорят, сам Один был. Тут-то я и решил, что хватит гулять, погуляли и пришли. При всём моём глубочайшем уважении к сэру Чарльзу Дарвину — мне эта версия больше понравилась. И в контексте Одинца и Девы, из которых потом Адама и Еву придумали, она вполне себе уверенно смотрелась, — протянув к огню руки рассказал я. И снова честно. Фаталист важно кивал внутри, соглашаясь. Скептик молчал — ему нечего было ни добавить, ни отнять.

— Как там говорилось? «Плохо, когда не знаешь, а потом ещё и забудешь»? Очень правильно сказано. И ведь ни проверить, ни доказать нельзя, ни правоту, ни ошибку. Но вера — на то и вера. Её доказывать глупо, — кивнул мощный старик, тоже протягивая к огню руки.

Лепестки пламени, казалось, сперва отшатнулись от ладоней, на которых не было живого места. Потом нерешительно пододвинулись чуть ближе. И ещё чуть. И стали ласкаться к рукам старика, как котята. Прямо на наших глазах раны и шрамы на коже стали разглаживаться. Мы со скептиком одинаковыми крестьянскими жестами протёрли кулаками глаза. У Головиных сил не хватило даже на это. Фёдор смотрел на шефа с восхищением, так, словно тот воспарил над землёй и покрылся цветами. В Тёмином взгляде было больше недоверия. Причём, самому себе, своим собственным глазам.

— На интересном месте ты остановился, Дима, — продолжал гладить ласковый огонь Второв. — Полное имя деда Одина — не Бури, а Буривой. А отца — не Бор, а Боромир. Хотя тамошних скальдов, хвастунов и трепачей, никто за достоверные источники не считает, конечно. А в нашей истории, как ты не раз мне говорил, кто только не погулял — и византийцы, и римляне, и немцы потом. Эти уж вовсе по-свински оттоптались, что и говорить. Всё переврали за века. Но это с преданиями часто бывает. Когда про какого-нибудь персонажа есть две истории, и разнятся они веков на пять-семь. Учёные мужи сразу крик поднимают, мол, не бывает такого, столько не живут! А про то, что одним и тем же именем могут звать больше, чем одного человека, как-то робко умалчивают. В русской истории, да и не только в русской, сплошь и рядом такое. Поэтому и придумывают прозвища тёзкам, чтоб различать. Все эти Красные, Тёмные, Кровавые и прочие Большие гнёзда. Гостомыслов тоже было больше одного. — Я слушал его, не отрываясь. Перебить такой рассказ означало быть полным, клиническим идиотом. На поляне таких по счастью не было.

— Бывает ещё интереснее. Жил себе род Гавров. Ромеи его, конечно, переиначили на Гаврасов. Пара сотен лет неправильных переводов, нечаянных и нарочных ошибок при переписи старых книг — и поколения защитников и воинов, славившихся отвагой и скоростью, за что звались Барсами или Пардусами, превратились в кентавров. Да ещё каких-то китоврасов потом придумали, будто мало было. Киноцефалов — пёсьеглавцев к ним же приплели каким-то боком. Этих — вообще непонятно зачем, совсем же род другой, — он поморщился и пожал плечами.

— Мало надежды было у Гостомысла Старого, что получится. Но опять рискнул. И опять победил. Спасибо вам. Два Волка, два Барса и два Ворона. Ну, в нашем случае — две Вороны. С одним Бером мы бы не справились.

И он кивнул в сторону мишки, что как раз закончил разгребать завал возле своей всегдашней лёжки под кустом напротив дуба.

— Семь Зверей должно стать рядом, чтобы было так, как надо? — слова родились сами собой, точно без моего участия.

— Красиво сказано, — удивлённо похвалил Второв, — раньше по-другому как-то звучало… Вот уж и вправду — «находить и рассказывать». Как знал, надо же?

А я задумался о том, каким же могуществом, злой волей и долгой памятью нужно обладать, чтобы вытравить из целого народа даже эхо былой силы и славы. Как сильно надо бояться прошлого, чтобы изжить всё, связанное с ним, до мелочей. Переловить и попереубивать всех вольных и независимых барсов-пардусов целого континента. Тех самых, что слушали и подчинялись лишь великим вождям прошлого, только тем, кто был в прямом кровном родстве с Богами. Из вольного и яростного борца и победителя сделать придурковатого сладкоежку, способного только на ярмарках плясать под персидскую, ромейскую или цыганскую дудку. С вырванными когтями и выбитыми с детства клыками. Чёрно-алая, пока безадресная, злоба вспыхнула внутри так, будто в дремавший костерок кто-то щедро ливанул бензину из ведра.