— Чем тебе кастинг-то не угодил? — удивился Лорд. — Я вообще думал, ты слов таких не знаешь. Браунинг, Гатлинг — и всё. А тут — на́ тебе, Кастинга какого-то вспомнил.

— Я, в отличие от всяких иных прочих, Оскбриджей разных не кончал, — покосился на него Тёма, — а кино люблю с детства. И книжки тоже, про приключения особенно. А «Сердца трёх» нам не подходят, потому что там была чёртова куча родственников и одна-одинёшенька бедняжка Леонсия. Как сейчас помню: три гардемарина и она, бедолага. Я, правда, не все серии смотрел, может, там и вырулили как-то. Тогда, в девяностых, могли…

— Могли — не то слово. Я как вспомню, что тогда по телеку показывали — сразу понимаю, почему больше книги люблю, — согласился Ланевский. — Одна «Действуй, Маня!» чего стоит.

— Фильм — барахло, конечно, но было на что посмотреть, — с мечтательным видом протянул Головин. — Я из тех времён «Ширли-мырли» и «На Дерибасовской хорошая погода» люблю. Дурь редкая. Но забавная.

— Ну так а что ты хотел — одну картину Меньшов снял, а вторую — аж Гайдай, — согласился Серёга.

Так, за неспешными кинематографическими диспутами, мы дождались приезда Второва. Буквально через пару минут, мы ещё на крыльцо подняться не успели, подъехал и аббат на маленьком старом «Сузуки», простом как табуретка, но проходимом настолько, что не угнаться ни на «Ниве», ни на «УАЗе». Кардинал представил падре дамам коротко, но ёмко, как своего старинного друга, который тут, вдали от Родины, продолжает служить ей во благо. Я заметил, как зашевелились ноздри бабы Даги. Вот бы узнать, что она там унюхала про несвятого святого отца?

А потом было кино. И второвский голливуд снова не подвёл.

Разряженные в пух и прах испанские гранды на площадях и во дворцах вели богемную жизнь — пиры, гулянки и прочие фривольные закрытые мероприятия. При участии, как ни странно, католических священников в белых и чёрных одеяниях. Те, хоть и с постными лицами, но портвешок, или что там сценарий предусматривал, кушали с большой охотой. Пара перебивок показала, как в это самое время труженики села и океана надрывались в полях и вытягивали сети в шторм. Это, мягко говоря, разительно отличалось от увиденных только что застолий сливок тогдашнего общества.

Потом на карте показали, как развивалось и усиливалось влияние Альфонсо Мудрого на этой территории. До расцвета Испанской Империи было ещё лет двести или около того, но замашки прослеживались уже тогда. В части «захватить как можно больше всеми способами» король полностью соответствовал тому определению, что давал Голос моих Небес: власть, как близкое Солнце, ослепила и выжгла нутро. От экрана никто не отрывался. Какое-то крайне удачное сочетание видео с живыми актерами, рисованной графики и явно смоделированных нейросетями картин и персонажей завораживало. Мила шептала о том, что видела, на ухо бабе Даге, забывая моргать, не сводя с картинки широко раскрытых сапфировых глаз.

А потом была сцена у дуба. Я не знаю, кто и как это смог снять, нарисовать и создать в принципе. Но это была чистая правда. Страшная и откровенная. И сцена со взглядом отрубленной женской головы на почерневшего от горя окровавленного Энеке рвала сердце. Я порадовался, что наши дочки заняты внутри кафе с кем-то из кухарок дона Сальваторе. Потому что женщины плакали все, да и на мужиков было тревожно смотреть.

Затем пошли кадры, словно из старого сериала «X-files», где учёные в белых комбинезонах или, скорее, даже костюмах РХБЗ, раскупоривали древний бидон. Явно стерильное помещение с ярким холодным светом показывало, что у ордена Святого Якова были широкие возможности. Хотя, после сегодняшнего рассказа Второва, моя уверенность в мистически-неограниченном могуществе и поразительном влиянии древних рыцарских и монашеских орденов сильно пошатнулась. Казалось, что с помощью полученных от старого перса знаний, кардинал вполне мог открыть свой лунапарк, да такой, что не снился ни иезуитам, ни храмовникам, ни прочим Розенкранцам с Гильденштернами.

На наших глазах из амфоры появлялись и бережно выкладывались на снежно-белую салфетку вещи, пролежавшие на дне болота почти восемь веков. Судя по их сохранности — лежали они не в горшке под водой, а в вакуумной колбе. То, что досталось Серёге Ланевскому из старинной памятки возле красно-серого камня, выглядело гораздо более пожившим, хоть и было моложе лет на пятьсот. И насчёт злата-серебра пастор не угадал — среди находок было и золото, и даже драгоценные камни. Мне запомнился приличный, с полкулака, изумруд и рубин размером с хорошую такую сливу. Оба камня были покрыты затейливой резьбой не то на арабском, не то на персидском.

Из кожаных тубусов доставали и бережно расправляли какие-то свитки-манускрипты. Отдельно выкладывали вещицы, выглядевшие старше, чем всё остальное: бронзовый нож, оголовок не то копья, не то остроги, что-то, напоминавшее мотыгу, но из странного серебристого металла. В химии и прочей металлургии я силён не был, но подозревал, что в тринадцатом веке сварить нержавейку тут могли бы только попаданцы, как у одного замечательного уральского писателя, который одинаково классно писал про времена что Брежнева, что Бирона, что первых Романовых. Он-то, Андрей Готлибович, как раз всю жизнь с металлом работал, точно знал и историю, и технологию. Не то, что богачи всякие нечаянные.

Почти самым последним из амфоры появился диск, кажется, даже золотой, диаметром сантиметров семь. И я замер. Потому что на нём были изображены те самые то ли летящие навстречу друг другу две птицы, то ли пяти- или шестиконечная звезда. И было очевидно, что эта вещица годится перстню на моей левой руке в пра-пра-пра-прабабушки. Как минимум.

А потом диск повернули на камеру другой стороной, и серый кардинал подался вперёд к экрану, громко прошептав: «Не может быть!». На обороте, или лице, это уж как посмотреть, развевались три лепестка тёмно-красного пламени.

— Юлик, мы нашли⁈ — будто не веря ни картинке, ни своим глазам спросил он у аббата.

— Да, Миш. Я думаю, да. Головастики твои смотрят пока, вердикта не дали, но я уверен — это оно, — с воодушевлением и непонятной гордостью подтвердил пастор.

— Дима, ну ты даёшь! — мощный старик подскочил с места с несвойственной возрасту и статусу поспешностью и кинулся меня обнимать. Реалист молчал спокойно. Скептик молчал напряженно. Фаталист отреагировал фразой изумлённого капитана третьего ранга из «Особенностей национальной рыбалки»: «Наверное, попали куда-то».

— Погоди ты, Миш, тискать его! Дима, скажи мне, не будешь ли ты возражать, если вот эти предметы поступят в ведение Михаила, а вот эти — отойдут испанской короне? — аббат, наращивающий свою загадочность с каждым часом, обвёл находки, выложенные рядами на белой ткани, зелёным огоньком лазерной указки, которую я не заметил. Но не удивился — мне просто уже больше некуда было. Пожалуй, он и из глаз мог начать лучи испускать — я бы и не моргнул. Потому что глаза и рот не закрывались, брови не опускались, а понимание ситуации по-прежнему катастрофически запаздывало.

— Я стесняюсь спросить — кроме меня ещё кто-то чувствует себя чуточку дебилом? — прозвучал в полной тишине голос Головина. В ответ скептик и фаталист подняли руки, причём последний тянул свою так, словно хотел подчеркнуть, что он не чуточку — он в полном объёме, на всю сумму.

— Я, — на два голоса хором сообщили Ланевские. Похвальное единодушие для молодой семьи, хотя, наверное, для начала стоило бы тренироваться соглашаться по каким-то менее сомнительным вопросам.

Второв и аббат с утраченной фамилией объяснили нам, показывая подробно и в деталях древний диск, что это был не просто предмет древнего культа или жреческое украшение. Со слов мощного старика, это был утраченный этап в истории мировых религий — и не менее. Падре вторил, что на этой находке будет сделано столько докторских и прочих кандидатских, что и не перечесть.

С их слов выходило, что символ пламени с тремя лепестками, в точности повторявший тот, что был на медальоне покойного Бахрам-шаха, являлся чем-то, предварявшим зороастрийскую религию. Древние персы за семь веков до нашей эры не выдумали новую, а, как это часто случалось, изящно трактовали уже существовавшую, с написанными и доказанными чудесами, пантеоном и прочими атрибутами. А вот откуда шли её истоки — все молчали намертво: и народная память, и источники, и даже историки, для которых это было, в принципе, несвойственно.