— Гэ-э-э-эть*!!! — пронеслось над головами ураганом, будто разорвав стаю почти напополам.

Враз притихшие чёрные птицы разворачивались, наплевав на законы физики, спеша исполнить приказ. Я клянусь, некоторые кувырнулись назад в воздухе, прямо через хвосты, и стали набирать скорость в положении «лёжа на спине»! В этот раз циркулярка, судя по звуку и эффекту, была диаметром ещё больше, чем в прошлый, на холме за Темнолесьем. А заключительное «эть!» прозвучало как слитный залп из СВД. Причём стреляло много народу. А ещё было похоже, будто какой-то пастух ростом с девятиэтажку щёлкнул кнутом сопоставимых размеров.

Падре широко разевал рот. Эрудит шерудил мизинцем в ухе, оказавшемся ближе к невесте брата. Кардинал в крайней задумчивости провожал взглядом улепётывающую, уже почти скрывшуюся за деревьями, стаю, повторяя оба движения сразу.

— Серёг, ты в детстве мультик про Перепилиху глядел? — спросил младший Головин, с опаской убирая ладони от ушей и оглядываясь на Милу. Та шутливо нахмурились, сложила руки рупором и сделала вид, что набирает воздуха побольше.

— Нет! Внял, понял, осознал, виноват, не повторится, только умоляю — не ори больше! — затараторил Тёма, выставив ладони перед собой, семеня от неё спиной вперёд. И, разумеется, сковырнулся с берега в болото, подняв в этот раз тучу брызг.

До берега шли гораздо дольше. Кувшинчик, чуть подсохший снаружи, кажется, только прибавлял в весе с каждым шагом. Чтобы не переть его в давешнем «гамаке», тонкие стропы которого нещадно резали плечи, Фёдор сладил что-то вроде саней-волокуш, увязав вместе несколько крупных ветвей в виде здоровенного веника, на мы котором и закрепили амфору, лёжа. Впряглись четвёркой, упряжь снова смастерил аббат. Где только наловчился так с верёвками управляться?

В пути было не до бесед: Головины пёрли носорогами через сельву, и нам с Серёгой никак нельзя было сбиваться с их темпа — переехали бы санями и не обернулись. Пот ел глаза, кровь стучала в ушах, шнуры наминали плечи и пальцы даже сквозь подложенные, свёрнутые подушками, куртки. Ползавшая по липкому голому телу кусачая местная мошкара культурному общению тоже никак не способствовала.

Дойдя до пироги и положив в её «грузовой отсек» амфору, не сговариваясь скинули одежду и полезли отмываться в Гвадалквивир. Вода оказалась вполне комфортной у берега, а плыть на середину или нырять никто и не собирался. На суше остались лишь смущённо отвернувшаяся Мила, по-прежнему задумчивый кардинал и таинственный аббат, что-то неторопливо рассказывавший им обоим. По примеру опытных братьев, мы с Лордом простирнули быстро все шмотки, включая носки и бельё. В сыром, но условно чистом, было гораздо приятнее, хоть и не особенно комфортно, но Артём уверенно заявил, что на теле, да при такой погоде, высохнет быстро. Отдельно радовало избавление от болотного запаха, к которому, вроде бы, вполне привыкли за время похода. Но его исчезновение все встретили с облегчением. Словом, грузились в лодку счастливые, будто после бани — как заново родились. Судно враз стало напоминать плавучие бедные дома азиатско-тихоокеанского региона: на натянутых верёвках висело бельё, на обоих бортах лежали босые ноги, шевелившие пальцами под встречным ветерком.

— Вот бы там, в амфоре, грамотку найти, типа: «Подателю сего выдать в вечное владение Майорку», — задумчиво проговорил Ланевский. — Тём, что бы сказал по этому поводу твой ротный?

— То, что сказал бы мой ротный, тебе бы не понравилось. И среди нас дама, — хмуро пробурчал Головин, выбирая из волос последнюю тину. — А вот товарищ старший прапорщик в учебке сказал бы так: «А-а-атставить! Майорка — неправильно, правильно — майорша!»

Мы только начали улыбаться, слушая его хрипло-впитой командный голос, как он тут же продолжил:

— А-а-атставить!!! Майорша — неправильно, правильно — супруга товарища майора! — причём «супруга» прозвучало с характерным южнорусским «гэканьем», а «товарищ» — как «товарышш».

В общем, к сходням, удивляя местных, приставала пирога с весело хохочущими голодранцами, вполне в духе тёплых благодатных краёв вроде Океании. А над рекой летел звонкий хрустальный смех Милы, будто отражаясь от солнечных бликов на мелких волнах.

Амфору группа молчаливых испанцев погрузила в подъехавший видавший виды фургон с неизвестным мне названием «GMC Vandura». В России таких не видел, да и вряд ли они пользовались бы спросом, с таким-то именем. Падре Хулио попрощался с нами, пообещав, что вечером посетит ужин у дона Сальваторе, на который всех участников экспедиции пригласил Михаил Иванович. Мы собрали слабо просохшее барахло с лодки, нарядились и полезли в космолёт, ожидавший на том самом месте, где мы его и оставили.

— Интересно, что было в амфоре? — спросил меня кардинал, едва транспорт сложил аппарель и закрыл за нами заднюю дверь.

— Конечно, интересно. Судя по всему, там реликвии древнего культа и одного местного знаменитого короля. Такие вещи всегда вызывают интерес. И люди такие тоже, — кивнул я головой назад, намекая на загадочного аббата.

— Юлик — да, тревожной судьбы человек. Многое видел, многое знает. Мы с ним в Афгане познакомились, он говорил уже. Молодые были, весёлые, смелые — аж жуть, почти как Артём, — кардинал глянул на Головина-младшего. — Самый конец застали, восемь месяцев всего. И как-то раз на Гиндукуше на караван странный напоролись. Вместо обычного, с грузом из из Пакистана, эти наоборот туда шли. Стариков там много было…

В глазах кардинала были задумчивость и грусть. Все молчали, даже дышали через раз. Было ясно, что такие истории он рассказывал крайне редко и далеко не каждому.

— Нас во взводе было тридцать восемь человек. Выжили только мы с Юликом. Накрыли из миномётов, плотно так. Нас с дедом одним местным камнями завалило. Мы раскорячились тогда, чтоб его не зажало плитой здоровой, часов пять над ним на восьми костях стояли, не меньше. Он сперва говорил что-то, а потом затих. Мы на дари́** тогда знали только салам, бача, дукан и шароб. Ну сарбоз и шурави ещё. А потом погасло всё.

Лицо Второва словно окаменело. Из голоса пропали эмоции и интонации, казалось, что не живого человека слушаешь, а книгу читаешь. Страшную.

— Смотрим — на горе какой-то сидим. Внизу Пяндж течёт. А между нами — дедок тот. Ну, думаем, хана, раздавило нас. А старик как давай рассказывать. Только странно так — говорит, вроде бы, по-своему, а я в голове русские слова слышу, да ещё и на разные голоса, будто их там хор целый. И вразнобой все говорят. Но смысл примерно тот же. И холодно, — он повёл плечами, будто вспомнив и заново пережив тот день и тот холод.

А я с удивлением понял, что он только что описал, как говорили со мной Откурай и Энеко Ариц. Значит, это всё-таки не симптом душевной болезни, как я опасался. С ума поодиночке сходят, это только гриппом все вместе болеют — Успенский врать не станет.

— Дед сказал, что гора та называется Кухилал. Там испокон веков добывали рубины, кровь Богов. Камни из той горы украшали венцы Ивана Грозного и Тамерлана. Я тогда впервые узнал, что у Тамерлана была корона, до тех пор только в халате да на коне его представлял. А дед, «привязав» нас к географии и запустив мозги, продолжил рассказывать. Мол, не наша это война, и вообще люди дураки, что новых халифов слушают. У меня вон, мол, в роду великий шах Севера. А у Юлика — великий маг. А мы вот по чужим землям чего-то с железками бегаем. А сам старик древних персов наследник и хранитель тайн. Мы тогда, конечно, с Юликом ему ответили со всей нашей комсомольской прямотой, — печально улыбнулся мощный старик.

— Матом обложили? — не выдержал затянувшейся паузы подавшийся вперёд Тёма и тут же выхватил подзатыльник от старшего брата.

— Ну а то как же? Слишком уж вразрез с линией партии его тезисы шли. Но дед не обиделся тогда. Говорил и говорил, будто в последний раз. Кто ж из нас тогда знал, что и вправду в последний? Мы-то думали — всё, померли бойцы рабоче-крестьянской Красной армии, а какой-то старый басмач ещё мозги делает. Он много рассказал. Не знаю, сколько мы там сидели, на склоне Кухилала, но потом казалось, что минимум вузовскую программу усвоили. И не одну, — и несгибаемый серый кардинал тяжко вздохнул.