Выступление явно близилось к апогею. Запыхавшийся и вспотевший, красный от натуги и возбуждения Головин схватил в запале со стола вторую бутылку и отхлебнул, давая себе передышку. Но, непередаваемо скривившись, тут же отставил её. Судя по аромату жареных семечек, стальной приключенец от души глотнул постного маслица.

Проклятый старик напугал бесстрашного воина до синих козявок, зелёных соплей и прочих ярких эпитетов, кроме, разумеется, полных штанов — это было исключено и по должности не положено. А эти два альтернативно одарённых господина — я и Лорд — переплыли реку, нашли там ещё одну стаю хищных диких зверей и полоумного старца вместе с ними, который на проверку оказался кем⁈

— Нет, вы попробуйте догадаться! Вы пробуйте, пробуйте, чего вы сидите, раскрыв рты и забывая дышать, как я тогда⁈ Волчьим пастырем он оказался!

Подошедший в процессе выступления Василь, поставив перед Головиным высокий стакан с чем-то прозрачным, на этих словах вздрогнул и попробовал было успокаивающе похлопать оратора по плечу. Но тот раздраженно дёрнулся, отпихнув его руку, и продолжил:

— Вырвались чудом! Чу-дом, иначе и не сказать! Вернулись к жилью, к людям. И куда, как вы думаете, наладились два этих полудурка? Домой? К морю? К семьям⁈ Хрен!!! К гипнотизёру-людоеду, тёмной ночью, обратно в лес, на кладбище!

Тёма схватил принесённый корчмарём стакан и методично осушил. Поставил на стол бережно, с уважением. Утёр высупившие слезы и перевёл дух, отпустив первую реплику не по теме доклада: «Ух, хороша, зараза. Будут деньги — надо будет ещё взять».

— Так что пусть они, баба Дага, спят себе, голуби, как можно дольше, — выдохнул Головин, подводя итог.

— Я слышала про Черёмушкинского людоеда. Давно. Долго, лет десять, тишина стояла. Только люди пропадать продолжали время от времени, — с тревогой в голосе проговорила старуха. И спросила обеспокоенно:

— Так что случилось-то с ним?

Лорд поёрзал боком на лавке, словно пытаясь улечься поудобнее на голом твердом дереве, и протянул, не открывая глаз, с подвывом:

— Сожра-а-али-и-и, — сопроводив слово широким и заразительным зевком во весь рот. И завершил его, громко клацнув зубами, вполне по-семейному, по-волчьи. И не проснулся, гад.

— Видали⁈ — со слезой в голосе воскликнул Головин. — Примчали в ночи, меня за руль, а сами — с копыт, как под барбитурой. Я отказываюсь работать в такой нервной обстановке!

— Натерпелись сегодня вы, ребята, это точно, — голос бабы Даги обрёл какую-то напевность и таинственность, будто чаруя. — Волки с Милой — те вовсе будто по три жизни прожили за один день. А Дима совсем другим стал. Словно не один человек, а семеро, и все разные. Ты дай отдохнуть им, Артём, и сам поспи — утро вечера мудренее.

Под конец её фразы у Головина даже лицо, кажется, расслабилось, а то до этого он выглядел в точности как трагическая маска из античных драм Эсхила.

— Тём, — пробормотал я, даже не стараясь открыть глаза, — Второв сказал, чтоб насчёт перелёта ты с братом согласовал. Звони Фёдору. Василь, ты ему больше водочки не приноси. Мы домой летим. Сегодня.

И на этом отрубился окончательно.

Я сидел на берегу озерца. Вытянутой формой с моей стороны оно напоминало чуть прищуренный глаз. Слева за ним тянулась болотистая низина, справа — поле с какими-то посадками. Напротив меня почти от самой воды начинались кусты, отступавшие назад и превращавшиеся в настоящий густой хвойный лес. Такой же стоял и за моей спиной, начинаясь у самого края озера, нависая над ним. В зеркале воды отражались далёкие белые кучевые облака, наползавшие с Запада. Кажется, собирался дождь — не было ожидаемых возле водоёма, тем более под деревьями, комаров. И не холодно было, будто май стоял.

Я спиной и затылком чувствовал взгляд из леса. Внимательный, напряжённый, но не злой и не напуганный. Словно кто-то пытался понять, что это за гость к нему пожаловал? С какой целью? В чём был смысл этого визита?

Крутившиеся в голове фразы будто пытались натолкнуть меня на что-то, дать ответ, но я, как водится, начисто игнорировал даже собственные мысли. Но только до поры. До той, пока ответ не вспыхнул в голове факелом.

— Поздорову, батюшка Гостомысл! Дозволишь ли зайти в твой лес без зла и угрозы? — вырвались слова, пролетев над озером. Оглядываться почему-то не хотелось.

Ветер совершенно неожиданно подул со спины, со стороны дремучего леса, а не от озера. На воду полетели пожухлые жёлтые травинки, несколько листов и иголок с деревьев. С продолговато-вытянутой стрелки рогоза упал большой зелёный клоп и механически зашевелил лапками, будто заводной, держась не поверхности. Но ветер был тёплым, как дыхание большого зверя. И не напугал.

Напугал здоровенный бурый медведь, которого я увидел, когда поднялся и обернулся. Но и он — не сильно. Тот, одноглазый с Севера, был значительно крупнее. Этот смотрелся гораздо моложе. И вообще выглядел больше удивлённым и заинтересованным, чем опасным. Он переступил с лапы на лапу, глядя на меня хитрыми медовыми глазами, развернулся, неловко переступая большущими лапищами, и покосолапил в чащу. Я проследовал за ним. Под привычный парный вой внутренних фаталиста со скептиком на предмет оценки моих умственных качеств. Не особо лестной, правда. И не сильно цензурной. Да что уж там, откровенно матерной.

Мы прошли от силы метров триста до поляны с дубом, не уступавшим размахом кроны и толщиной ствола тому, что остался на берегу Полоты. Мишка потрусил дальше и завалился в куст на краю обступавшего громадное дерево леса. Положил здоровую лобастую голову на лапы и замер, изредка поводя круглыми ушами и чёрным носом.

На большом корне, вздымавшемся над землёй замысловатой петлёй, сидел старик. Нет, не так. Старец. Тоже не то. К фигуре на корне дуба, в алом корзне, с золотой гривной на шее под длинной белой бородой, держащей в руках вместо посоха боевое копьё с длинным ратовищем, возраст будто не имел ни малейшего отношения. Тот, в чьем существовании сомневались и продолжали сомневаться историки и археологи, не сводил с меня суровых глаз под густыми бровями. Один был серо-зелёным. А второй, левый — зелёно-карим, будто разделённым по диагонали.

— И тебе здравствовать, Волк, — раздался голос. В нём не было эмоций. Будто говорили камень, земля или вода. — Зачем пришёл?

— Потомок твой дальний встречи искал. Поклониться хотел, — ответил я. И снова честно.

— Измельчали вы. Никакой охоты мне нет глядеть ни на кого. Пустое на уме, — хотя, пожалуй, поторопился я с выводами. Возраст был налицо.

— Не такой он. Княжья кровь, точно. С государями да князьями говорит, нашими и заморскими. Слушают его с почтением.

— Да вам что ни дай — слушать будете, что пёсий лай, что вороний грай, — поморщился он. — Тебе то зачем?

— За добро отдариться. Помог он мне.

— Думаешь, сюда приведёшь — ещё раз поможет? — поднял бровь князь.

— Нет. Думаю, теперь сам справлюсь. Просто добром на добро ответить, по чести, — качнул головой я.

— Правду говоришь. Честь понимаешь. Сквозь землю видишь. От меня чего хочешь? — говорил — как гвозди забивал.

— Коли позволишь — перстень твой передам ему, что под тем вон корнем лежит, — указал я.

— А не позволю — не передашь? — улыбнулся он.

— Не передам, — подтвердил я. — И место это искать не стану. Твоя воля — закон, — я склонил голову. Спорить с вечностью не было ни малейшего желания.

— И опять порадовал, — отозвался Гостомысл, не скрывая улыбки, — вежество знаешь, смысленные речи ведёшь. Приводи, пожалуй, внука. И перстень дай. Озеро то ране звалось Горним. Теперь Горийским зовут, на ромейский лад. Дальше сам найдёшь. Ступай, Волк. Мир тебе, — качнулось копьё, склонив перо в мою сторону.

Я распахнул глаза, вперившись в трёхрожковую люстру над головой. Резко, со свистом втянул воздух, закашлявшись. Повернул голову вправо — и увидел свет и тусклое серое небо в окне, выходившем на Площадь Звёзд. Том самом, под которым была старинная тёплая большая батарея, так манившая прильнуть к ней с самого первого дня, как только её увидел. Продолжая кашлять, но дышать с такой скоростью, как будто воздух должны были с минуты на минуту сделать платным, повернулся налево. И увидел сперва пляшущие ноздри бабы Даги под вуалью, а потом огромные сапфировые глаза Милы на бледном лице, сейчас казавшиеся серыми — всё вокруг было каким-то бесцветным, медленно окрашиваясь в привычные оттенки.