Его глаза с теми же красными прожилками округлились. Видимо, в них я снова выглядел не так, как он ожидал. Под правым нижним веком задрожала жилка. Тик усиливался, и за секунду перешёл на скулу и щёку. Мордухай-старший принялся тереть её рукой, стараясь унять судорогу, охватившую половину лица, при этом отступая назад, к выходу, и закрывая собой сына.

— Да будьте вы все прокляты! — хрипло крикнул он, когда перед ними раскрылась дверь. А у того, кто вынимал из кейса бумаги, дёрнулась рука.

Как это произошло — я не увидел и не понял. Раздался сухой звук, похожий на сдавленный кашель, и тот, с кейсом упал, подергивая ногами. Его кровь, мозги и осколки черепа заляпали остолбеневших Мордухаев. А у меня пронзило ледяной болью левую кисть. Я опустил глаза и увидел торчащий в ней узкий метательный нож. Когда и как я успел склониться и опустить её, чуть выведя вперёд — не было ни малейшего представления. Ладонь закрывала сердце сидевшей в кресле Дагмары, пробившее её остриё едва-едва не касалось безрукавки. По пальцам одна за другой стекали капли, теряясь на платье старухи, потому что были одного с ним цвета.

— Яд, Дима, — растерянно и, кажется, испуганно, выдохнула баба Дага.

Я вспомнил этот жгучий могильный холод, заставлявший цепенеть мышцы. Левой руки уже не чувствовал почти до плеча и знал, что до сердца отравленной крови оставалось совсем немного.

Вокруг слышался какой-то шум, крики, ругань, но доносились они до меня словно через толщу воды. Или земли. А потом пол ударил в спину. Кто-то рывками затягивал у самого плеча жгут, больно прищемив кожу. Другой кто-то в это же время втыкал в бёдра шприц-тюбики, по два в каждое. И я услышал вороний грай. Громкий, протяжный, страшный и горький.

На невысоком холме, у подножия которого бежал, журча, веселый ручеёк, рос огромный старый дуб. Рядом стоял камень высотой в два человеческих роста. Он был из красновато-серого гранита, и на нём, если присмотреться, можно было различить какие-то черты, линии, полосы, ямки. На чуть скругленной вершине камня сидел, нахохлившись и раздувшись, здоровенный чёрный ворон.

Возле ручья сидела в траве девушка, показавшаяся смутно знакомой: длинные густые чёрные волосы, белая кожа и синие глаза. Она время от времени оборачивалась и смотрела на птицу. Ворон, замечая её взгляд, начинал водить клювом по камню, наклоняя голову из стороны в сторону, с отвратительно мерзким звуком. Девушка морщилась и снова возвращалась к наблюдению за бегущим куда-то ручейком.

Поле, холм, дуб и камень начали отдаляться, становясь меньше. Первым перестал различаться ворон, будто слившись на таком расстоянии с гранитной глыбой. Хотя гадкий костяной скрежет ещё продолжал долетать. Внизу проплывали поля, леса и болота. Лесов и болот было больше. Некоторое время полёт шёл над широкой рекой, что текла гордо и размеренно, ровно, не в пример памятной северной Уяндине. Потом река свернула к востоку, а картинка внизу продолжала смещаться, переносясь на северо-запад. Земля стала приближаться, и вот уже появились очертания знакомой дубравы, со старым дубом-великаном посредине поляны. Тот, что рос на холме возле ручья, был меньше как бы не вдвое.

— Зачастил гостевать, внучок, — в голосе Вселенной слышались шутливые нотки, хотя такого, конечно, не могло быть. Наверное. — Никак зажился на земле? Все дела приделал, да заскучал?

— Что ты, дедушка, и в мыслях не было! — так себе шуточки, вполне в духе Головина.

— Так чего ж тогда суёшься то в омут, то в петлю, то под топор, лабидуда*⁈ — прогремел другой голос, заставив покачнуться, казалось, все деревья внизу. Я, по-моему, даже слышал, как посыпались на траву жёлуди. С веток поднялись и закружились с заполошным криком вороны.

Видимо, допёк я предков своими плясками по граблям. Ишь как расшумелись-то. Внизу стали собираться серо-лиловые тучи, и что-то посверкивало. Словно начиналась неожиданная осенняя гроза.

— Я не мог по-другому, — твёрдо ответил я.

Честно попытался себе представить, как топлю в океане кости Змицера, а крест Милы несу в ломбард. Как мы с Ланевским проходим мимо непотребства по берегу Днепра, уткнувшись в телефоны, делая вид, что нас это вовсе не касается. Как мы с ним же, крадучись, выходим из пустой чужой квартиры, где тяжко пахло бедой и переставали дышать бабушка и внучка, тихонько притворив за собой входную дверь. Попытался — и не смог.

— Добрый ответ, — грохотнуло вокруг, а блеск молний, словно в невероятном фильме, осветил огромный дуб на поляне внизу. Там разгулялся настоящий шквал, и великан водил ветвями, будто руками, пытаясь обуздать ветер.

— Честь, чадо, марать нельзя. Ты ладно всё сделал. Да только помни: живых врагов за спиной оставлять не след! Не все, ой не все в мире про честь помнят. Да что — помнят, знают и то уже не все. Но на них смотреть нечего — у них свой путь, сами выбрали. А у тебя — свой. Помни крепко о том!

Гроза закончилась внезапно, как и началась. Я не был уверен, что её вообще хоть кто-то кроме меня заметил. Успокоившийся дуб стоял недвижимо, как и все столетия до этих пор. Мне показалось, что справа от него под корнями что-то блеснуло. А потом всё вокруг разом поглотила тьма.

Страха не было, как и сожаления. Незыблемо-твёрдая вера в то, что я всё сделал правильно, дарила покой. Слова Голоса с Небес лишь подтвердили это. Если ценой своей жизни я спас старуху с внучкой — значит, нужно было именно так. Зачем, кому и для чего — глупые и бесполезные вопросы, которые приходят от лени и безверия. И я был одинаково готов раствориться в своих Небесах, как и сотни моих предков до меня. И очнуться опять без штанов в больнице. Перед глазами вдруг появилась картина, на которой за одним столом сидели Змицер Ланевский, Витольд Корвин. И мой отец в центре. Они что-то оживлённо обсуждали, с улыбками и хохотом. Как старинные друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Потом двое по краям склонили головы, словно благодаря кого-то, а батя поднял глаза на меня. И в них была любовь и гордость. Будь у меня здесь сердце — наверняка забилось бы чаще. И слёзы навернулись бы на глаза. Но у меня тут ничего не было. И сам я, кажется, был уже где-то не здесь.

— Отойди от него со своим мешком, Рыгор, а то ногу прострелю, я серьезно тебе говорю! — рычал, кажется, Головин.

— Да вы взбесились тут все, что ли⁈ Ладно — Ланевский, он гражданский, но ты-то должен понимать, что всё уже, Артём, всё! — голос товарища Колоба звенел, но не только казённой воронёной сталью. Он словно тоже о чём-то переживал и чувствовал вину — это было слышно.

— Это Волков! Он не может быть «всё»! — о, и Серёга тут. А от него такой тон я слышал один раз всего — перед тем, как мы рванули спасать Милу. Как она, интересно? И Дагмара — живы ли?

— Пустите, — о, как по заказу, надо же! Хрустальный колокольчик ангельского голоса будто ведром ледяной воды окатил оравших друг на друга злых мужиков, они разом замолчали и, судя по звукам, расступились без колебаний.

— Дай мне руку, Мила, левую — и бабка жива, слава Богу. — Закрой глаза. Слушай внимательно. Что слышишь, расскажи?

— Воды много, волна плещет. Песок на берегу, ветер над ним, песчинки шуршат.

— Хорошо, умница. Глаза не открывай. Что видишь? — старуха бредит, что ли? Как можно видеть с закрытыми глазами?

— Солнце большое, тёплое. Садится. Не здесь. Вода до горизонта. Закат. Как красиво! — восхищённо шептала Мила.

— Умница моя! Дальше смотри, что вокруг тебя? — голос Дагмары одновременно и завораживал, и направлял.

— Пляж песчаный. Справа башня высокая, до неба. Светится что-то наверху. Сзади домики стоят, крыши красные, черепичные. Зелёное всё, цветов много. Как летом, бабушка, — колокольчик звенел тихо, но уверенно.

— Людей видишь?

— Женщина с ребёнком на берегу. Тревожит их что-то, — голос Милы напрягся.

— Ближе подойди. Кто они? Что за беда у них?