Вспыхивала Маша.

- Денег не накопила на дорогие.

И обдавала барина задорно - лучистым взглядом. А на следующий день глядь - барин футляр ей подносит.

- На, воструха, носи такие вот.

Ахнула только Маша, поглядела на сережки. Господи, красота - то какая. За сережками последовали брошь, колечко, браслетка. Дальше - больше, и Маша пригласила доброго барина к себе.

- Барина сегодня не будет. Ужо приходите.

И барин пришел. Но чудным показался он Маше: не к ней с ласками, а квартирой больше все интересовался. Несколько раз за вином ее посылал.

- Сходи, воструха, купи шампанского. Только смотри, чтоб никто не видел. Понимаешь?

- Понимаю.

- А десятку вот тебе на конфеты.

«Чудной, право, чудной! И за что только он мне подарки дает? Ничего от меня не желает...», - думала Машка.

А в то время, когда она ходила за вином, барин все высматривал в квартире, словно искал чего - то.

«В чем разгадка... Гм... Так или не так? Неужели ошибся?» - бормотал он.

Услышав, что Маша вернулась, вышел барин из кабинета особенно радостный.

- Что это вы, барин, вдруг такой веселый? - лукаво спросила Маша.

- Тебя вижу, воструха! - усмехнулся барин. - Вот и весёлый. Однако, пора мне. Дел не в проворот. Смотри, веди себя хорошо.

С этими словами барин покинул квартиру, вышел во двор и сел в бричку, которая отвезла его прямиком в тюрьму, в это унылое и мрачное здание. Тюремный надзиратель, поставив двух конвойных у дверей камеры, ввел барина в камеру.

Осип Лаврентьев сидел, опустив голову на руки. При виде барина он вздрогнул и встал.

- Ваше высокородие, вы ли это? – удивленно спрашивал швейцар, – Обрядились – то как дивно. Не узнать вас.

- Я это, Лаврентьев, я, – улыбнулся Фёдор Михайлович, – Скажи - ка, ты клянешься, что это страшное убийство не дело твоих рук?

- Клянусь, Ваше высокородие. Сам не знаю, за что позор такой, муку принимаю...

- Хорошо. Надейся на меня, может быть, дело это повернется иначе.

- Ваше высокородие! Явите Божескую милость...

- Ладно, ладно... А теперь отвечай на мои вопросы. Того инженера, который живет по вашей лестнице, хорошо знаешь?

- Знаю-с, Ваше высокородие ... Барин добрый, щедрый...

- Живет один, только со своей прислугой?

- Так точно. Он женат, а только, стало быть, с супругой не живёт.

- Эта прислуга - её ведь Машей зовут? Не балуется с барином?

Лаврентьев отрицательно покачал головой.

- Нет, Ваше высокородие, коли правду говорить, так у ней шуры - муры заведены с племянником нашего управляющего.

- Часто отлучалась она из дома?

- Частенько.

- На ночь?

- Так точно. Барин её сам отпускал: «Сегодня можешь идти со двора к своим родственникам, потому - что я не приеду ночевать». Возвращался часам к двум дня.

- В ту ночь, когда случилось убийство, была она дома?

- Не могу точно сказать, Ваше высокородие, не приметил.

- Ключа от парадной двери у инженера не было?

- Надо полагать, что нет, потому что они всегда звонили.

Статский советник погрузился в раздумье.

***

Утро сегодня выдалось на редкость прекрасным. Улицы ещё были застланы туманом, однако трава, примятая ночной сыростью, уже расправляла стебли, потягиваясь к солнцу. Ночной ветер, хоть и на короткое время, разметал и выгнал из города серый смог, оттого дышалось удивительно легко. В воздухе ещё пахло травой, бархотками и свежей сдобой. Где-то на соседней улице слышался стук подков первых конок, а перед глазами мелькал редкий рабочий люд, что вставал спозаранку.

Рядом со мной, в легком, серо-зеленом барежевом платье, в белой тюлевой шляпке, в шведских перчатках, свежая и розовая, как это летнее утро, но с не исчезнувшей еще негой безмятежного сна в движениях и во взорах, шла Настенька. В свой выходной день, по обыкновению, она старательно выгуливала меня до начала службы. За плетеным столиком, в тени трактирного навеса, мы выпили по чашечке ароматного кофия, что нынче стали подавать по цене кобылы, и я, нежно распрощавшись с сестрицей, отправился в контору.

Проходя мимо торговой бани, у самого крыльца, попался мне на глаза до полусмерти избитый гражданин, в одном лишь исподнем белье, которого оформляли двое городовых. По всей видимости был он банным вором, которые были головной болью держателей бань. Я этой братии за свою службу навидался достаточно.

Бичом помывочных, особенно простонародных, были кражи белья, обуви, а иногда и всего узла у моющихся. Были целые корпорации этих самых банных воров, выработавших свою особую систему. Они крали белье и платье, которое сушилось в «горячей» бане. В бытность свою, пришлось мне колоть одного такого прощелыгу, который рассказал мне, как эта схема работала. А делалось это следующим образом: воры «наподдавали» на «каменку» так, чтобы баня наполнилась облаком горячего пара; многие не выдерживали жары и выходили в мыльню. Пользуясь их отсутствием, воры срывали с шестов белье и прятали его тут же, а к вечеру снова приходили в бани и забирали спрятанное. За это приходилось расплачиваться служащим в банях из своего скудного содержания.

Была еще воровская система, практиковавшаяся в «дворянских» отделениях бань, где за пропажу отвечали кусочники - заместители хозяина.

Моющийся сдавал платье в раздевальню, получал жестяной номерок на веревочке, иногда надевал его на шею или привязывал к руке, а то просто нацеплял на ручку шайки и шел мыться и париться. Вор, выследив в раздевальне, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал с ним. Моющийся вместо дорогой одежды получал рвань и опорки.

Банные воры были сильны и неуловимы. Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили в сделку с ворами, платя им отступного ежемесячно, и «купленные» воры сами следили за чужими ворами, и если какой попадался — плохо ему приходилось, пощады от конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю жизнь.

Во всех почти банях в раздевальнях были деревянные столбы, поддерживавшие потолок. При поимке вора, его, полуголого и босого, привязывали к такому столбу поближе к выходу. Между приходившими в баню бывали люди, обкраденные в банях, и они нередко вымещали свое озлобление на пойманном.

В полночь, перед закрытием бани, избитого вора иногда отправляли в полицию, что бывало редко, а чаще просто выталкивали, несмотря на погоду и время года...

Размышляя о насущном, я приехал на службу, и застал Купцова за странным занятием - он рисовал женскую головку.

– Какие люди, Фёдор Михайлович, – поприветствовал я статского советника, крепко поручкавшись. – Я уж, грешным делом, думал, что не суждено нам больше свидеться.

- Разве? - Он посмотрел на меня, улыбнулся и уселся обратно на стул.

- Ну, разумеется. Второй день от вас ни слуху, ни духу. Это форменное хулиганство.

- Не сердитесь, голубчик: я был очень занят.

- В этом, Ваше высокородие, я не сомневаюсь. Но не будете ли так любезны сказать, чем именно?

- Флиртом.

- Я не ослышался, Фёдор Михайлович?

- Вы ещё молоды, Николай Александрович, на уши, вероятно, крепки.

- Это прекрасная новость, – сказал я искренне. – Уверен, она великолепна.

- О, еще как! – ответил Купцов, не отрываясь от листка.

Карандаш в его руках ловко бросал линии и очертания. К художествам у Фёдора Михайловича был невероятный талант.

- Что рисуете?

- Как видите, хорошенькую женскую головку. Впрочем, вы скоро увидите и оригинал.

Купцов нажал на звонок и тотчас в кабинет вошел дежурный.

- Попросите, Жеребцов, нашу агентшу.

Через минуту вошла наша старая знакомая, принимавшая выдающееся участие в целом ряде замечательных дел, раскрытых статским советником. Звали её Ольгой.

- Ну, душа моя, предстоит нам одно дело, - весело произнес Купцов.

Глаза даровитой профессионалки - сыщицы загорелись огнем фанатической радости.

- В чем дело, дорогой Фёдор Михайлович? Я так рада... Я давно не принимала участия в серьезных сражениях...