Однако, я все же выкрутился и как-то выжил-пережил — захотел, смог и преодолел, обыграл и обманул мерзавку. Днем с ней в доме, по моей просьбе, а иногда и за финансовое вознаграждение находились или моя мама, или тетя Галя, когда была не на службе, или забегал «отобедать» голодающий Смирняга — в такие моменты я нервничал вдвойне, поэтому от услуг ЛешИ пришлось сразу же отказаться — он много ест и не женат, а Найденыш клюет, как птичка, и тоже не замужем — расклад простой. Она — моя, а Лешка — закадычный друг. Зачем напрашиваться на очевидные неприятности? Не то, чтобы я им не доверял, я просто устал ждать, догонять, перехватывать и отлавливать, и потом, в горячке и в ревностном угаре могу таких дел нагородить, что Гриша просто не отмажет, который, кстати, тоже пару разиков на огонечек к Прохоровой залетал. И также исключительно по моей слегка звенящей и усиленно шуршащей просьбе. Эта маленькая женщина, конечно, дула губы и хмурила брови — ей не нравились услуги вынужденных сиделок-соглядатаем, и раздражало мое недоверие, но рисковать я не хотел:
«Со спиной и хрупким копчиком не шутят, кукла!».
Чего душой кривить и сочинять какие-либо оправдания, свой сексуальный задок кукла разбила хорошо, я бы сказал, добротно, качественно и, как всегда, талантливо. К причинному булочному месту было не то, что страшно и больно прикоснуться, на ушибленную задницу без слез невозможно было смотреть. Оттенок был, мягко говоря, не праздничный, и даже не живой. Надька скулила и пищала, когда вынужденно во сне переворачивалась набок; кряхтела, когда осторожно массировала ложбинку и поясничные дырочки; и стонала, надеюсь, что все-таки от удовольствия, когда к ее «ранам» прикладывался я своими теплыми руками, основательно измазанными разогретым массажным маслом с апельсиновым ароматом. Да-да! Пришлось пристроиться и приложиться к пострадавшему месту не только щеками и губами, но и верхними дрожащими конечностями. Мадам была не против, по крайней мере, не испытывала неприязни и даже оттопыривала, и подставляла ягодичный ряд для манипуляций исключительно медицинского характера. Мы играли с Наденькой в «врача»! Я знатненько выписывал непослушному кукленку «пилюли», следил за качеством приема — укладывал и нежно мял. Режим простой — раз в двадцать четыре часа, но строго в темное время суток и с апельсиновым, иногда бывало и с лавандовым послевкусием. Все, исключительно, любя.
Я, хитрая и ненасытная зверюга, немного радовался, безусловно, втайне от кукленка, когда крепенький, но слегка помятый, орешек утыкался мне темными зимними ночами в постоянно возбужденный пах — там все было в повышенной готовности. Так высоко, что слишком горячо и чересчур похабно, и очень… пошло! Я ждал, ждал, ждал, затем терпел, облизывался, немного пытался, но… Боялся ей навредить, поэтому сексуально, интимно, эротически и порнографически мы оформили моей Наденьке внеочередной «больничный лист». Так, немного ласки, жадных поцелуев и там, и там, и даже, ого-го, где — там. Вспоминаю, через что прошли за те несчастные три недели и поражаюсь стойкости и несгибаемости моего «бойца». Ну, того, который находится на переднем крае мужской обороны. «Пацанчик» выл, ныл, плакал, но… Стоял! Вот я — озабоченная тварь, прожорливое животное, Зверь проклятый, но таким уж уродился и, видимо, ничего с этим дефектом не поделать, но Надька не возражает, она стоически принимает меня и против моих мягких домогательств ни капельки не возражает.
Пока она выхаживала свой задок, мы со Смирнягой заплатили столичной суке выпрошенный штраф и даже принесли цинично-издевательские извинения. Мы разыграли сволочь, как по нотам. В этом нам помог отец, Шевцов. Он, как оказалось, тертый калач в устранении такого рода неприятностей. Задира — он и в Африке задира, поэтому:
«Мы больше так не будем, тварь, — тут очень тихо говорили, невесомо. Нам очень жаль, что рожа вашего недовеличества встретилась с четырьмя чугунными кулаками бывалых пацанов. Ну, а вообще, до новых встреч, друг наш, и т.д., и т.п.»,
а, по факту, скрестив пальцы на руках и ногах:
«Торжественно клянемся и нотариально заверяем, что больше так не будем!».
Андреев стоял, расправив плечи и вытянув, на сколько позволяло старое мясо, шею, и молча слушал эти недоразвитые слова. Затем наши адвокаты пожали друг другу руки, а мы со Смирнягой плюнули в сердцах и разошлись на все четыре стороны, куда глаза глядят. Надька в тот вечер отчаянно с тоской смотрела мне в глаза, но я был непреклонен — сказал ей, как отрезал:
«Эти фотографии принадлежат тебе, моей семье, и торг здесь абсолютно неуместен. Замнем, как говорится, для ясности. Кукленок, хватит!».
Надеюсь, с этой пошлой гнидой инцидент исчерпан навсегда!
Потом настали праздничные и выходные дни — Надя от полученной травмы, наконец, очухалась, но… Стихийно, громко, с шиком и размахом гуляли и опять… Не подали заявление с последующим объявлением и передачей полноценных прав — мне, как ее законному мужу, а ей, как моей официальной жене.
Январь! Надежда стала старше на год, по-прежнему с моим кольцом, но, как назло, все еще «золотая дочка Прохорова», спящая без штампа в паспорте со мной. Отец стал торопить и нервничать, а у меня при каждой встрече уточнять, не скрываем ли мы от наших уважаемых родителей каких-то толстых обстоятельств:
«Да вроде нет — все, как всегда»,
«Она беременна? — Пап, об этом я бы точно знал!»,
но Шевцов все-таки стал более настойчив в своих претензиях и постоянно подгонял.
Мы наконец-то выполнили все родительские заветы как раз перед моими тридцатью двумя и нам для официального торжества предложили три летних месяца на выбор. Кукленок очень долго изучала календарь и остановилась странным образом на первом дне в июле:
— Надь?
— Угу?
— Это день свадьбы моих родителей…
— Извини, пожалуйста, я не знала. Давай переиграем. Почему сразу не сказал? Господи, Максим! Надо бы вернуться.
— Нет-нет. Как раз все очень хорошо и даже знаменательно. Думаю, мама с папой не будут возражать.
Отец, правда, сначала опешил, потом вроде бы пришел в себя, улыбался, как будто что-то очень-очень приятное вспоминал, немного побурчал — куда без этого, разглядывая календарь и воссоздавая в памяти, видимо, даты своего запланированного заслуженного отпуска, и, наконец, сказал:
— Ребята, я вас поздравляю! Наденька, а я могу тебя обнять? — и глянул на меня, словно спрашивая законного разрешения.
Шевцов обнимал ее, а у меня под сердцем екало. Это ревность, собственничество или просто блажь? Так до сих пор, если откровенно, я не понял, но…
— Максим? — брат осторожно трогает мое плечо.
— Что, Димон? — не глядя, отвечаю.
— Ты как? Все хорошо? Сидишь, о чем-то, видимо, задумался, молчишь, как будто улыбаешься. Что с тобой?
Пожимаю плечами, подтягиваю губы, кривлюсь, и пару-тройку секунд обозреваю пейзаж за окном свадебного автомобиля:
— Я не знаю, брат.
— Ты женишься сегодня. Что чувствуешь?
Прелестно! Да ни хрена не чувствую. Все очень хорошо и классно, что даже страшно — боюсь, как бы всю эту идиллию не сглазить ненароком. Пока вроде все пучком! Надеюсь, Надька не сбежит из-под венца, а то с ее беговыми резвыми занятиями в нашей жизни все возможно. Когда ее спина прошла и отболела, то кукленок тут же возобновила свои легкоатлетические занятия на открытом воздухе, невзирая на мерзопакостную погоду! Упертая коза!
— Дим, я еще не понял, если честно. Не знаю, что тебе сказать.
— Ну, ни хрена себе! А как же «если не увижу, то умру», «если не сейчас, то больше никогда, другую мне не надо»? А?
— Да, вот такие дела. Просто жду того самого момента, — хмыкаю и как-то воодушевленно и мечтательно улыбаюсь.
Хм! Того самого момента, когда наедине ей прошепчу:
«Люблю тебя, жена!».
Одно желание простое на сейчас — очень хочу ее увидеть. Какая она, с каким настроением проснулась, как позавтракала, что снилось ночью, как выглядит, что на ней надето, как чувствует себя, все остальное — мимо.
