«Потерять доверие, Максим, — легко, а вот обрести заново — трудно, очень сложно»;
а с ней, с моей мамой, это практически на сегодняшний момент:
«Невозможно?».
Отец сочувствующе смотрел на наши препирания и только головой качал, мол:
«Держись, „зайчонок“, отойдет она. Еще немного! Ей нужно время! Надо подождать!».
Папа знает — он с ней такое проходил, причем неоднократно! У него есть стаж, иммунитет и определенная закалка. Отец сказал:
«Терпи!»
и я терпел! Так вот сейчас, похоже, выяснилось, что ровно три недели! Надеюсь, все не зря! По-видимому, на двадцать второй день нашего молчания мама решилась дать мне шанс или навсегда обрубить нашу уже несуществующую родственную связь?
— Максим, — она подходит ко мне, а я зачем-то непроизвольно отступаю. — Привет!
Не потому, что боюсь, а просто не знаю, что сейчас услышу от нее. Прощение, материнское проклятие, благословение, то самое отречение или совсем нежданное:
— Как у тебя дела, сынок? Как ты, родной?
Мне не положено отвлекаться от работы, но я отбрасываю свой мусорный мешок и стягиваю грязные перчатки:
«Нормально мама, спасибо, что пришла».
Хочу теперь обнять эту женщину и сказать, как я ее люблю и что больше не намерен трепать ее нервную систему, что лучше глотку себе перегрызу, если еще когда-нибудь увижу, хоть маленькую слезинку из-за меня в ее глазу. Хочу заверить маму, что все осознал, все переосмыслил, обдумал, принял верное решение, что больше никогда ни с кем не пойду на такой рискованный контракт и впредь буду очень осторожен, что я скучал за ней, что ее безразличие было страшнее всего, а вместо этого с дрожью в голосе шепчу:
— Все хорошо, — затем опускаю голову, громко сглатываю и, наконец, решаюсь на очень трудные и важные слова. — Прости меня, пожалуйста. Я больше так не буду! Не повторится, обещаю! Сейчас не знаю, что и как сказать, как надо попросить у тебя прощения. Все, что из детства помню, так и говорю. Ты же знаешь, я не мастер по этим задушевным разговорам…
— Макс, — мать заключает мое лицо в свои теплые и мягкие ладони. — Я так по тебе скучала, детка! Господи, что ты наделал? Зачем с собой такое сотворил?
— Прости меня, мам. Пожалуйста! Мне очень жаль, что все произошло… Не думал, что так получится, я хотел всего лишь… Ей помочь! А вместо этого… Мама! — шепотом кричу свое оправдание. — Я не поджигал тот ресторан, я не виноват в том пожаре. Это неправда, неправда, ложь, клевета, подстава, слышишь? Меня подставили, и это не был мой умышленный поджог! Веришь? Мам, пожалуйста-пожалуйста, поверь! Если не ты, не папа, то кто тогда? Если мне свои не верят то, что тогда о посторонних говорить?
Твержу, как заведенный, это до царапин заезженное слово:
«Поверь, поверь, поверь…».
Она мне верит? Затем отстраняюсь, резко замолкаю и одним лишь взглядом спрашиваю разрешение ее обнять:
— Иди сюда, сынок. Иди ко мне…
Охренеть! Как это все сложно! Мам, я прощен? Я вошел в твой круг доверия или все затраченные усилия снова мимо, а КПД как был, так и остался нулевой? И все сначала по идеально нарисованному кругу?
Она такая маленькая по сравнению со мной, худенькая, даже слишком, очень щуплая, элегантная родная женщина. Я легко ее отрываю от земли и пытаюсь покружить, а она пищит:
— Максим, поставь, поставь на место. Смотри, кругом же люди. Это неудобно, на нас все смотрят. Сынок, перестань! Ну, Макс!
В круговороте замечаю улыбающееся лицо отца и утвердительное кивание головой. Вот же хитрый батя-бес! Мы с ним добились моего прощения? Мать оттаяла и приняла меня?
— Перерыв закончен, Морозов, — общественный вертухай мне напоминает. — Хватит прохлаждаться! Кто за тебя будет работать?
— Тут так строго, сынок? — причитает, а затем поворачивается к Юре. — Родной, можно это как-то заменить? Как долго это будет продолжаться? Я думала…
— Идем домой, леди. Таковы условия его свободы, пусть сын работает, — ей отвечает, а ко мне обращается с вопросом. — Что с основным занятием? Может в гости зайдешь как-нибудь и расскажешь о своих успехах?
Их нет! О неутешительных результатах в поисках отец прекрасно читает по моей кислой роже — мне нечем хвастать, моей прошлой жизни больше нет, и больше не предвидится; живу в человеческом болоте — молва судачит — квакает, сплетни пузырятся — схлопываются и булькают, а поднятые на поверхность ил и муть, увы, никак на дно не сядут! Все, как обычно, в белом, а я, Максим Морозов, в том самом темно-буром…
— Все ясно. Ничего страшного, разберешься, значит, будет что-то другое. Выше нос, парень! Смотрим вперед и не расслабляемся.
— Я знаю, пап. Знаю! Меня просто не хотят нигде брать, тут дело не в моей квалификации, недостатке опыта, и даже не в юном, для нашей профессии, возрасте или моей смазливо не смазливой морде. Я сидел, а значит, зэк, неблагонадежный! Для нашего сострадательного общества — это основательный приговор. Я заклеймен выдумками, клеветой и ложью, и на финал той купленной статьей, по которой был осужден…
Отец прерывает мое оправдание красноречивым жестом, притянув свой палец к губам, мол:
«Тшш, не говори так много и жестоко, не расстраивай ее!».
Я сразу затыкаюсь и тяну ту лыбу, от которой весь женский пол порхает.
— Мам, все будет нормально. Я обещаю, слышишь? Я смогу!
Она подходит, встает на цыпочки и расцеловывает меня в щеки:
— Не забывай нас, сынок. Ты, — оглядывается на отца, — ты ведь всегда можешь на нас рассчитывать. Правда-правда. Мы обещаем, что поддержим и поможем тебе. Слышишь? Скажи, что понял и еще… Максим, я тебя очень прошу, хоть иногда отвечай на телефонные звонки и сообщения своей матери. Я ведь волнуюсь! Ты хоть и взрослый, но ведешь себя, как маленький ребенок, а твой бешеный характер сведет меня в могилу раньше срока, а я ведь внуков понянчить еще хочу…
Мать осекается и замолкает, отец очень громко шикает и качает головой, а я злобной тварью на целый мир смотрю! Да! Каюсь! Я молчал эти долгие три недели, а она звонила. Тогда после нашего скандала, она, наверное, все-таки пыталась наладить наше общение, а я телефонную трубку не снимал. Если честно, мне просто было тяжело, стыдно и противно. Я сволочью себя считал, а с ней, родной матерью, еще и неблагодарным сыном!
— Извини за такое поведение. Это больше не повторится, обещаю.
— Морозов! Время идет, а работа стоит, — мне еще раз напоминают цель моего посещения этого архиважного мероприятия.
— Родители, мне пора! А то штрафные баллы впаяют. С этим строго!
Отец протягивает руку, а мать следит за нашим рукопожатием. Шевцов подтягивает мое тело к себе, сильно прижимает и шепчет мне на ухо:
— Что с деньгами и продуктами? Все освоил или подвезти?
— Я, пап, это, наверное… Экономлю, не голодаю, но…
— Да или нет? — батя не приемлет сейчас моего отказа, а я не в том положении, чтобы демонстрировать ему свой неуживчивый характер — средств-то к существованию все равно нет.
— Да, если можно. Помоги, — очень тихо добавляю. — Пожалуйста, если тебе не трудно. Я все отдам…
— Приеду завтра утром. Лады?
Утвердительно киваю.
— Вот видишь, было просто, — затем поворачивается к жене, — ну, родные люди, я с вами чокнусь, если вы такое впредь будете мне демонстрировать. Ко всем нашим имеющимся проблемам, вы совершенно не облегчаете мою задачу. Надеюсь, теперь все? Тут инцидент исчерпан? Мать? Дальше живем и служим?
— Юр, помолчи, пожалуйста. Что ты за человек такой! — внимательно рассматривает меня.
— Я так и думал! — мне подмигивает, а маму обнимает за талию и разворачивает к машине, потом мудрое напутствие выдает. — Макс, работай качественно, но про родителей не забывай. Завтра с утреца к тебе заеду.
Я, кажется, даже улыбнулся? Впервые с момента призрачной свободы. Забыл, что еще так могу. Может все и не так уж плохо! Разберемся, успокоимся и заново, с того самого чистого листа, начнем. Попробуем, а вдруг получится! По-видимому, я внушаем, раз, как долбаную мантру, повторяю: