— Я… Тут, — она отступает от меня, проходит дальше вглубь и задницей упирается в подоконник.
Теперь отсюда хочет улизнуть?
— Надя!
— Ты рано. Я не закончила, — рассматривает то, что натворила. — Немного осталось, но все же. Мне не нравится, когда фальстарт. Работа не завершена, а ты тут уже в качестве зрителя, рассматриваешь, наверное, мысленно уже и критикуешь. Все неправильно. Все должно было произойти не так.
Она рисует на стене, изображает, что называется, в натуральную величину и полный рост, наши с ней отношения. Палитра Надина — всегда противостояние черного и белого, тот самый инь-ян, а для нас — мужское-женское, половая драка сильного и слабого. Кукленок фотографирует и проявляет нашу жизнь, а краски и кисти сейчас в роли проявителя и закрепителя из прошлого.
— Это…
— Мне не спалось, Максим. Все те дни, что я тут самостоятельно кантовалась. Вот и решила, чем себя занять. Думала, сегодня спать буду без ног, но, видимо, это окончательно сбитый график, и я ни капельки не устала, просто не смогла уснуть. Разбудила? Извини меня, пожалуйста. Правда, не хотела.
— Ты температуришь? — тихо спрашиваю. — Плохо себя чувствуешь? Что с тобой?
— Нет, — прикладывает руку тыльной стороной ко лбу, — с чего ты взял? Хотя уже не знаю, не уверена. А что?
Она такая красная, как будто возбуждена. Я всегда замечаю ее алеющую грудь, щеки, пурпурные пятна на шее, перед тем как она отлетает в свой плотский астрал во время наших постельных игр. Такую же картину вижу и сейчас.
Подхожу к ней, пытаюсь взять за руки. Она убирает их за спину и к моим прикосновениям не идет.
— Я вся в краске, как свинья. По-другому, увы, работать не умею. Испачкаю тебя, — очень глубоко вздыхает, а затем вдруг шепчет, не глядя мне в глаза. — Максим, ты хотел уйти? От меня? Ты ведь уже собрался, да? Я вижу, как у тебя глаза горят, ты словно в бешенстве. Я…
— Я, сука, в таком бешенстве, что тебе и не снилось. Сколько это может продолжаться? Что не так? Объясни и закончим на этом.
Вижу — крутится и вертится, несколько раз приоткрывает рот.
— Задай вопрос, — всхлипывая, просит. — Пожалуйста. Задай его, прошу.
Что? Какой еще, на хрен, вопрос? Реально не понимаю, что у нее в башке творится. Она лунатирует или правда носит всю эту пургу?
— Надя, я проснулся, — стараюсь говорить тихо, но очень четко, во избежание каких-либо двусмыслиц, — а тебя рядом нет, просто холодная постель, безжизненная комната. Все! Тупо испарилась! Ты прости, конечно, но я уже такое проходил — месяц был тогда другой, температура повыше, условия иные, да и возраст помоложе, но суть та же, ни хрена не поменялось. Тогда мы к черту разошлись на долгих блядских шесть лет, а сейчас ты устраиваешь нам то же самое. Я просто не пойму, что не так, в чем я виноват или сегодня что-то было не по твоим внутренним установкам, убеждениям и правилам? Грубо, мерзко, горько. Или ты голодная? Но ты вроде отказалась, сказала, что завтра, то есть уже, блядь, сегодня поешь… Твою мать, я, правда, ни хрена не понимаю. Так же нельзя! Ты меня изводишь, мучаешь, потом бросаешь, потом внезапно возвращаешься, правда, через несколько лет, говоришь, как сильно любишь, просишь дать тебе незамедлительный ответ. Потом с каким-то понтом вспоминаешь, что хотела бы стать моей женой, если бы я вдруг, ни с того ни с сего, сделал предложение. Да чтоб тебя! Надя… Я, вообще, не успеваю за тобой!
А вот теперь я, как на хрен сбрендивший, кричу:
— Объясни свою позицию, в конце концов. Это же не жизнь, это какая-то инквизиция. Твой задроченный крестовый поход на Морозовские земли с целью облагораживания неверного и введения его в твой личный храм, принудительная кастрация и вечное блуждание вокруг раки с моими мощами… Это вот оно? Я угадал? Прав? Что ты смотришь и молчишь? Молчишь и смотришь! Ты ведь не бессловесная КУКЛА? Надя, я прошу, просто ответь. Скажи!
— Задай вопрос, — шелестит губами.
— Твою мать, какой? — улыбаюсь мерзко, с издевательством и в голосе, и во внешнем виде, нахально развожу руки в стороны. — Честное пионерское, я ведь никак в толк не возьму, о чем ты тут говоришь.
— Ты сказал, что если ответишь на мои вопросы, то имеешь право требовать с меня откровенных, без купюр, ответов на свои. Ты…
Блиц-опрос! Вот она о чем! Хотел бы… Хотел бы… А теперь уже не знаю — наверное, не хочу. Нет! Не стоит!
— Максим, пожалуйста, спроси то, что хотел. Мне кажется, я догадываюсь, о чем пойдет наш разговор, — отворачивается к окну, вглядывается в осеннюю ночную черноту и разговаривает со мной вполоборота. — Сама не могу начать — трусиха, слабачка, недалекая девица. Трудно! Если бы ты задавал вопросы, мне было бы однозначно легче, проще. Я бы просто отвечала, а ты бы спрашивал, спрашивал, спрашивал, пока тебе не надоест.
— Ты уверена?
— Не знаю. Но, — опускает голову, о чем-то думает один короткий миг, а затем быстро поднимает и резко выдает, — уйти ты всегда сможешь. Я ведь не держу. Входная дверь открыта. А так, возможно, у нас есть слабый шанс на новые отношения.
А вот и ночка откровений, по всей видимости, внезапно подоспела. За неполные две недели, в течение которых происходит наше слишком близкое и тесное взаимодействие, мы с ней исчерпали все моменты, которые могли неспешно реализовывать весь тот срок, что были в конченой разлуке.
— Максим…
Становлюсь с ней рядом и так же пялюсь в заоконную пустоту.
— Надя, я не хочу разрушать то, что мы титаническим трудом с тобой вот только-только построили, соорудили, склепали. Меня все устраивает, слышишь? Если у тебя есть ко мне претензии или пожелания, или я, возможно, тебя чем-то не устраиваю — целуюсь плохо, трахаю не так… Твою мать! Надь, мы с тобой сейчас тут разворачиваем никому ненужный диспут и недалекую полемику, как на беседе у недешевого семейного психолога…
— Перестань, — обрывает резко. — Хватит. Я же вижу. Твои вот эти «нужно время», «извини, но не могу сказать», «нам и так с тобой неплохо», «не будем врозь», «мы же не дикари» — слишком мелкие и очень слабенькие отговорки. Задавай вопрос, Морозов! Если тебе не понравится мой ответ или ты сочтешь меня слишком избалованной, взбалмошной, глупой, тупой, дурной, инфантильной, то… Максим, ты можешь, Господи, ты просто должен поступить так, как считаешь нужным. Но…
— Ты ушла от меня! В то жуткое, душное, просто охренеть какое, злое утро! Ушла! Оставила детскую записку! Все! Сказать, как я дословно понял твое поведение?
— Максим, — шепчет и без конца повторяет, — Максим, Максим…
— Сказать? Отвечай! Вот он мой вопрос, если тебе угодно! Сказать?
— Да, — вскидывает на меня взгляд. — Если тебя не затруднит.
— Ой, да перестань ты расточать эту долбаную вежливость, я ведь знаю, какая ты, как ты можешь орать, бить, разбивать, драпать без объяснений. А тут вдруг — «пожалуйста», «прости», «извини». Надя, Надя, ты же не такая, не за эту дебильную лабуду я тебя полюбил. Не за это…
Она вдруг напрягается, а потом еще глуше говорит, просит, словно в чем-то кается.
— Пожалуйста, будь любезен, очень прошу… Скажи! Скажи!
Отхожу от нее подальше, потому как чувствую, что, возможно, не сдержусь, перейду все обозначенные границы и перепрыгну все барьеры — она изощренно меня заводит.
— Я чувствовал себя одиноким и резко, даже неосторожно, проснувшимся от прекрасного никогда несбыточного сна. Но прежде всего, гребанное одиночество — вокруг, рядом, возле, всюду, вместо, после, всегда, везде и даже около. И только я! Один! Один! Один! Я и был один, там, сука, даже чувствовать не надо. Открываю глаза — пустая мерзкая кровать, ни твоего тела, ни одежды, ни запаха, ни даже воспоминаний — ни х. я. Ты растоптала меня, Надя. Тогда в том жутком номере. Я приехал поддержать тебя — а ты… Пошел ты на х. й, Макс! Я ведь делал предложение. Накануне! Пусть… Пусть ты не выбрала, отказала — я бы пережил это. Блядь! Да я бы забыл тебя, ведь специально же из памяти вытравливал. Но нет! Ты, как трусливая бешеная тварь, ушла. Оставив лишь записку:
