Замечаю, что он и Смирняга только ради тарелки с супом сюда и попинаются — от пуза уложат еду, а затем сразу же спешат по своим неотложным делам.

— Макс, пока, — пожимает мне руку, наклоняется к плечу и шепчет в ухо. — Перед будущим тестем не плошай.

Вмазать ему, что ли, или все-таки не стоит? Вот же неразрешимая дилемма у меня.

— Андрей Петрович, кофе, чай или…

— Макс, для родственников и друзей, просто «Андрей», обойдемся без отчеств. Не стоит добавлять ненужное почтение, — тихо произносит. — Лады?

— Вы старше по возрасту, я Вас уважаю, и потом не привык, не так воспитан, если уж откровенно, чтобы фамильярно разговаривать с людьми. Отец мне говорил…

— Кстати, об отце. Вот он как раз зовет меня Андрей, Андрюха, иногда проскакивает Проша или чистенькая падла, но, — еще раз, как несмышленому, повторяет, — для тебя я — Андрей.

Это очень странно! Я не пойму. Зачем он пришел? Твою мать, наверное, что-то серьезное с Надей! Переломы? Я ее довел…

— А как Надежда? Как она, как ее здоровье? Я ей звонил и писал, но…

— Без понятия, Максим. Наверное, буду кофе, — отставляет свою палку и удобнее усаживается на стуле. У него большой рост и разбитая работой вдребезги нога, которую он со скрипом сейчас вытягивает и с комфортом устраивает возле ножки стола.

— Я не понимаю…

— Она ушла из дома, Максим. Пять дней живет самостоятельно. Мы с Галкой решили не вмешиваться, не интересуемся, не уехала из города — и на том, как говорится, спасибо. Пройдет!

— Она здорова?

— Повторяю еще раз, не знаю, — улыбается, периодически поглядывая то на меня, то на скатерть. — Ты про тот больничный, что ли, интересуешься?

— Мне так в кадрах сказали, что Надя больна…

— Я помог оформить. Думаю, что нет. Выдумывает, чтобы не ходить на работу.

Так и знал! Сука! Кривлю рожу и опять откидываюсь на спинку стула, упираюсь двумя руками в стол и чувствую, как сжимаю скатерть и со скрытой яростью тяну ее на себя. Ну что с ней сделать, что? Отлупить? Оттрахать, затрахать, вытрахать, утрахать? Что с ней не так? Я…

— Вы поругались, Макс? Что-то слишком жизненное, видимо, не поделили?

Что он спросил? Я вопрос не понял, поэтому и с ответом завис! К нам подходит официантка и выставляет две чашки абсолютно черного кофе — ему и мне. Андрей откладывает свой предоставленный порционный сахар и тут же пробует дымящийся напиток:

— Охренеть! Падла! Вот это я понимаю. Именно то, что доктор прописал. Там на улице прохладно, а тут — уют, комфорт и такой великолепный кофе, — возвращает чашку и еще раз задает вопрос, на который я не знаю, что ему сказать. — Вы поругались, Макс? С Надеждой? Что случилось?

С чего он взял? Не пойму. Она все-таки рассказала о нас? К чему он задает сейчас этот вопрос уже второй раз подряд?

Мне кажется, или он тянется во внутренний карман своего пиджака-пальто и что-то оттуда слишком бережно, словно баюкает какое-то сокровище, достает. Прямоугольное, хрустящее, черно-белое… Фотография? Чего? Кого? А главное, за каким хреном это сейчас мне?

— Это ведь ты, Максим? — с этим вопросом он кладет на стол наше совместное слишком интимное фото с Прохоровой и указывает пальцем на того, чья личность его интересует. — Я прав? Не ошибся? Рядом с Надей, это ведь ты?

Вот теперь я окончательно в дерьме! Немного нагибаюсь и подаюсь вперед, чтобы рассмотреть выуженное из кармана изображение. Блядь! Когда она это сделала? Когда? Что это такое? Когда успела? Я не могу припомнить, чтобы она нас фотографировала, чтобы я, в конце концов, позировал в таком виде.

Фото сделано как будто сверху, словно с коптера, мы с обнаженными плечами, но прикрытые общим одеялом, хотя я точно знаю, что там под ним мы абсолютно голые, лежим в том самом номере, шесть лет назад. Надькина рука направлена вверх, по-видимому, держит камеру и изображает тот самый квадрокоптер, она снимает компрометирующий нас фотоматериал, а я… Меня не видно, только плечи, подбородок, уткнувшийся ей в макушку, покоящуюся на моем плече и слишком крепкое, совсем не братское и не дружеское объятие на ее груди. Отец Надежды показывает мне сейчас то, что знать и видеть не должен был вообще.

— Максим?

— Я…

— Это не допрос, а ты не подозреваемый или в чем-то обвиненный. Чего ты? — он берет фотографию со стола и с доброжелательной улыбкой протягивает ее мне. — Возьми, пожалуйста. Я не могу отдать это дочери — чересчур личное, я бы сказал, интимное. Все-таки Надежда — мой ребенок, к тому же девочка, а я ее отец. Пойми…

— Я…

— Вы поругались?

— Вы все знали? Все-все?

На хрена сейчас спросил? Идиот! Сам и сдал нас с потрохами. Дурак! Кретин! Бестолочь! Зверь!

— Нет. Скажем так, всего лишь в общей сложности полгода, случайно получилось. Таскали ее вещи, а там выпал интересный на вас компромат. Но теперь, после твоего крайнего вопроса, я уверен, что не ошибся в том, что себе нарисовал. Вы с Надеждой пара? Давно ведь. Этой фотографии, я думаю, лет пять-шесть. Такая челка у нее была на совершеннолетие…

— Да. Мы сильно поругались, Андрей Петрович. Я намерен извиниться, но…

— «Андрей», Максим. Пожалуйста, говори мне «Андрей», не люблю повторять или упрашивать — извини, сучий характер, — теперь он лезет рукой в карман своих брюк и достает оттуда связку ключей, располагает ее рядом с фотографией и тихо продолжает. — Она живет в доме деда, Макс. Я не стал настаивать на ее присутствии в нашем помещении, иначе убежит — там сумбурный, бешеный характер. Извини, это тоже мое. Мы с матерью больше не переживем ее скитаний. Поверь, это страшно и очень больно, когда твоя единственная долгожданная и выстраданная дочь с каким-то гребаным понтом разыскивает свою судьбу и карьеру в холодном жестоком городе, оставив здесь своих родных людей…

— Я понимаю.

— Сомневаюсь, но не об этом сейчас хотел поговорить, — он еще раз спокойно отпивает свой кофе и с интересом рассматривает меня, словно ждет моих признаний, значит, не разочарую этого отца.

— Я, — прокашливаюсь и встаю со стула, он смотрит на меня снизу вверх, а такое впечатление, что все-таки наоборот, — Андрей… Я взял силой Вашу дочь. Я… Наверное, это изнасилование. И это случилось шесть дней назад. Я…

Он откидывается на спинку стула, отворачивает лицо, вижу, как дергает губами и стучит ладонью по столу:

— Морозов! Я — ее отец, выбирай выражения, когда такое сообщаешь, я ведь могу и не сдержаться…

— … — сейчас мне нечего сказать, и я молчу.

— Будь любезен, падла, переформулируй свое признание в несколько иной форме, иначе, — он резко возвращается взглядом ко мне, а там — ярость, гнев, месть и мой неприкрытый ужас, и все это на общем фоне олимпийского спокойствия на его лице. — Она — моя дочь! Ты это понимаешь? Надеюсь, что тобой услышан мой посыл! Теперь слушаю! Ну?

— Вероятно, она беременна от меня.

— Это выдуманное «вероятно» на сколько тянет процентов, чтобы я более точно понимал всю серьезность вашего скандала и тяжести твоего личного и непосредственного в нем участия… На «через двадцать четыре часа» или аж на целых пятьдесят очков — беременна или тупо нет. Падла! Макс, это все? Это твоя сила? Это насилие? Это твое «силой взял»? Не пойму!

— Да. И этого хватило, чтобы мы с Надеждой фактически подрались…

Я получил одну увесистую женскую затрещину, когда она отталкивала меня и упиралась в грудь, а я шипел, отмахивался и не выходил, наоборот, старался дальше протолкнуть себя. Мне нужна она! Если это поспособствует ее положительному решению на мое будущее предложение, значит, я буду продолжать и дальше так поступать.

— Я очень сожалею, что сделал такой единоличный силовой выбор, и прекрасно понимаю, что решать должны оба, но я хочу ребенка от нее и свою семью…

— Это ведь из-за тебя? — Прохоров прищуривается и присматривается к своему визави, затем опускает голову на фотографию, а затем резко вскидывает взгляд, направляя мне в глаза. — Тогда все случилось? Из-за тебя, Максим? Где ты был, когда она уезжала? Где ты, падла, был? Внимательно! Морозов! Ну?