— Отпустите меня, пожалуйста…
Что за черт? Когда мы перешли с ней на «вы»? Этого не помню. Думаю, что она по-прежнему нуждается в подтверждении моей темной личности. Тогда, пожалуй, перечислю знакомых и родных людей:
— Послушай, тшш, тшш. Я знаю, что твоего папу зовут Андрей, а маму — Галя, ваша фамилия — Прохоровы, и у тебя есть шустрый дядя, мой отец, Юра Шевцов, а жена его, моя мать…
— Марина, — начинает отвечать.
— В наличии родные брат Димка и сестра…
— Наташа, — шепчет.
— Ну? Вспомнила? Надь? Или дальше всю родословную перечислять?
Она расслабилась, а я больше не ощущаю ее намерения сбежать. Помогло? Выдыхаю. Но рано! Теперь Надя хочет встать с меня. Опирается всем телом, руками как-то странно машет, словно лапками, как божья коровка, неудачно приземлившаяся на спину, ощутимо бьется затылком о мой подбородок, кряхтит, стонет, квохчет, а главное, там внизу она устраивает мне настоящий танец с острой саблей. Твою мать! Давно по времени, сам уже не помню сколько, не вступал в интимные отношения с женщинами — увы, мне было не до того, восемнадцать месяцев был напряженно занят. Но вот сейчас, с этим маленьким упругим танцующим на мне женским телом, некстати всплывший недостаток о себе дает знать. А ведь я не думал… Сука! Она угомонится когда-нибудь? Я ж ее сейчас разложу и успокою… Ну что за дрянь!
— Ты не могла бы все это на мне сейчас не делать? Очень больно и неприятно, — сочиняю и выкручиваюсь, как могу. — Ты — хорошая увесистая корова, плюс извиваешься ужом. В самом деле, Надежда, слезь с меня! Дышать не могу — очень тяжело!
— Извини, пожалуйста. Хочу…
Аккуратно выталкиваю ее своей грудью, руками стараюсь ни к чему не прикасаться от греха подальше, затем осторожно перекатываю девчонку на собственные ноги. Она — молодец с индивидуальной соображалкой, тут же упирается руками в пол, затем присаживается и встает, и почему-то быстро отворачивается. Я приподнимаюсь на локтях, затем подтягиваю к себе колени и, подперев спиной лестничные перила, рассматриваю с неподдельным интересом возможное, но не состоявшееся, лобное место для этого кукленка. Почему-то только это глупое прозвище занимает мой воспаленный мозг.
— Надежда?
Она молчит. Стоит ко мне спиной, свесив голову на грудь. Молитвы, что ли, произносит? Или себя рассматривает? Изучает? Не насмотрелась еще? Не пойму…
— Наденька? — добавляю ласки — вдруг в нашем незадавшемся общении поможет.
— Мне нужно в ванную, — всхлипывая, произносит. — Где здесь свет, Максим? Почему ты в темноте сидишь? Как его включить?
— Я так привык, — хочу добавить «за маленький тюремный срок», но просто поднимаюсь и сильно хлопаю по пластиковой крышке выключателя, освещая для нее весь холл. — Надеюсь, ванную теперь найдешь?
Она как-то очень быстро перебирает ногами в правильную сторону и громко шмыгает носом, по-моему, даже хрюкает или икает. Опять я во всем этом беспределе виноват? Слышу, как заскакивает в нужное ей помещение и закрывается там, по всей видимости, на два полных оборота. Вот это да! Вот так меня боится? Да уж замечательное продолжение охренительного вечера!
Если честно, то чувствую себя сейчас последней мразью, до самых печенок паршиво, хотя вроде и не делал ничего такого, все, как обычно, но, когда мы с этой куклой встречаемся, все именно так и происходит! У нас с ней однозначная человеческая непереносимость? Я всем существом довожу ее до эпилептической трясучки и очевидной ненависти к моему присутствию, а потом, как правило, получаю отеческое вливание о том, что:
«Она же девочка, тем более, младшенькая, Максим, так нехорошо, слишком грубо».
Наших доблестных отцов сейчас тут нет — и, слава Богу, а значит…
Она там утопилась, что ли? Я под дверью цепным псом сижу уже битых полчаса — ни журчания воды, ни всхлипов, ни рева, ни шороха. Вообще, ни звука! Оттуда только гробовая тишина, но точно кто-то дышит!
— Надежда? У тебя там все нормально? Ты там жива? — ритмично перебираю пальцами по дверному полотну. — Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Уйди, Морозов.
Прелестно! Она живее всех живых и значит, я там ей не нужен. Разворачиваюсь на пятках и вприпрыжку двигаюсь вниз. Пусть там хоть в лягушачий анабиоз впадет — будить эту соплячку не буду. Ты посмотри, какая пава! Что за характер, что с ней не так?
Сижу на кухне, листаю то, что первое мне под руку попалось — какой-то девчачий журнал с очередным надуманным животрепещущим вопросом. Наслаждаюсь тишиной, и, кажется, уже второй по счету чашкой кофе за последний час! Вот же стерва! Сидит и не выходит! Поднимаю руку и с громким выдохом смотрю на время — там определенно половина двенадцатого! Ночи! Надо спать! Ее родители не заругают, баиньки этому ребенку не пора? Она решила так своеобразно заявить свои права на наследство, а мне, похоже, следует отсюда убраться? Странно, о таком скоропалительном событии отец меня не предупреждал, хотя мы виделись сегодня.
— Прохорова, — барабаню в дверь. — Ты там уснула?
— Уйди, пожалуйста, Максим. Отстань!
— Слушай, честное слово, не пойму…
— Я сказала, убирайся из моего дома. Пошел вон! Выметайся! Не стой под дверью!
— Из твоего дома? Прямо сейчас?
— Да! Да! Да! — орет белугой, а потом вдруг тихо разрешает. — А впрочем, как захочешь?
Ну уж нет! Этого в ночь точно не будет — я не уйду. Хороший хозяин даже свою плешивую и старую собаку не выгоняет ночью, в дождь и стужу.
— Я не уйду сейчас, слишком поздно. Доживи там, будь добра, до завтрашнего утра, не околей. А поутру я свалю, — шиплю и тихо добавляю. — Вот же зажравшаяся стерва!
Видимо, это помогло? Определенно! Слышу щелчок дверного замка и замечаю узкую полоску словно внеземного света, а потом заплаканные глаза, чрезвычайно красный нос и тихий жалобно просящий голос, говорящий с придыханием:
— Максим…
Так! Похоже, зверь ей пригодился? Что-то дама хочет? Одним кивком показываю, что чересчур внимательно готов слушать и по возможности выполнять:
— Ты не мог бы… Дать какую-нибудь одежду… Я… Господи…
Весьма доходчиво, Прохорова! Твой страшный дикий зверь абсолютно ничего не понял!
— Надя, скоро полночь, постарайся сформулировать свою мысль до конца этого дня и представить мне на рассмотрение. Честное слово, твои детские загоны и забавы мне уже вот здесь сидят, — рукой указываю точное месторасположение, при этом не специально, а так само собою происходит, вниз свой взгляд бросаю на ее… Что?
Она босиком стоит на холодном кафельном полу с молочно-белыми ногами, при этом дрожащими руками оттягивает полы своей слишком длинной, словно не с ее плеча, рубашки с безумным, как и ее хозяйка, рисунком.
— Что ты делаешь? На хрена разделась? Решила искупаться?
Скулит и стонет, по-детски кривит свое лицо. И тут до меня доходит… Она очень сильно испугалась — я в том виноват, не отрицаю, видимо, кукленок не удержался и сформулировал ко мне претензии в своей манере — в мокрой форме.
— Надь, — немного улыбаюсь, пытаюсь успокоить и сказать, что все в порядке. — Не страшно, я все понимаю. Как в детстве, кукл…
— Заткнись, заткнись, козел. Чего ты ржешь, гад? Что ты понимаешь? Я испугалась!!! СИЛЬНО! Да! Мне было до чертиков страшно. Я с жизнью попрощалась, а тебе смешно и весело. Посмотрите, какой у нас в семье есть жизнерадостный идиот? Что я тебе сделала, чего ты прицепился, зачем издеваешься надо мной? Что делаешь в этом доме? Это мой дом! Мой! Мой! Мне дедушка его подарил! А ты? Кто ты вообще такой, безродный? Если бы ты был мужчиной, а не зверем…
— Ты закончила истерику? Все? Я могу уйти, чтобы не смущать тебя?
— Дай хоть какую-нибудь одежду. Что ты вообще здесь забыл, в нашем доме? Я все отцу скажу.
Почему-то совсем не сомневался в последнем утверждении.
— А без отца тебе слабо? Ты хоть что-нибудь можешь делать без своего «папы»? — разворачиваюсь и со спины ей говорю. — Жди там и не высовывайся. Не совращай меня своими ногами и худосочным задом — там абсолютно не на что смотреть.
