Надо остановить дуру. Она не понимает, что делает. Это все влияние, этого негодяя, место которого не среди людей, а где-нибудь… Это все гнусные бредни. Борис Сергеевич не допустит. Он не позволит ограбить себя, будущего своего ребенка.

— Это, наконец, грабеж, насилие, преступление! — воскликнул он.

В глазах Бориса Сергеевича Никольский мгновенно вырос в гнусного, вредного злодея. Что делает он там в деревне у его жены?.. Вообще, это подозрительная личность… Он, может быть, под видом спасения, хочет обокрасть жену… Обязанность порядочного человека преследовать таких негодяев!

Солидный, хладнокровный и обыкновенно рассудительный, Борис Сергеевич совсем потерял самообладание. Он увлекался все более и более при воспоминании о семистах тысячах, ускользающих из-под носа. В эти минуты он самым искренним образом считал Никольского врагом общественного спокойствия, злодеем и негодяем, осмелившимся подавать советы жене, мошенником, запускающим руку в чужой карман, в карман Бориса Сергеевича.

О, как пожалел Кривский, что он не может немедленно же расправиться с этим «мерзавцем», как он того заслуживает! Он сделал бы это без всякой жалости. Он сгноил бы его в каком-нибудь тюремном замке… Какая наглость!!..

А жена, эта блаженная дура? Эта идиотка, ищущая спасения!..

Он не позволит ей спастись таким образом. Она — его жена. Он скажет отцу… Он примет меры. Дело идет об интересах семьи. Наконец, жена еще ребенок… Мало ли каких глупостей она может наделать под влиянием какого-нибудь проходимца-апостола?.. Дурак Леонтьев дал ей в руки деньги! Но закон должен прийти на помощь, тем более она теперь беременна, а во время беременности, — вспомнил Борис Сергеевич, — женщины подвержены умопомешательству.

Кривский стал разработывать эту идею, но скоро оставил ее… Идея была неподходящей…

Как же спасти состояние?

Когда Борис Сергеевич несколько успокоился, он с грустью сознался, что бессилен помешать Евдокии, не делая большого скандала. Состояние принадлежит ей. Она вольна распоряжаться. Ничего противозаконного нет в намерениях ее употребить деньги, как она хочет.

На кой же черт он женился? Что он от этого выиграл?

Под боком эта ненавистная дура, испортившая всю его жизнь, и нет исхода!..

Единственный исход — смерть жены.

Мысль эта явилась внезапно и понравилась Борису Сергеевичу до того, что он размечтался на эту тему. Он пробовал гнать эти мечты (все же неловко желать смерти человека!), но невольно снова возвращался к ним. Это был бы такой превосходный исход… Для такой натуры, как Евдокия, жизнь, пожалуй, будет и в тягость. Борис Сергеевич даже философски пожалел Евдокию. Она такая слабая, болезненная… Она не может быть счастлива. А между тем смерть ее развязала бы ему руки…

После родов часто умирают. Особенно после первых родов… «Первые роды трудны!» — дразнил Бориса Сергеевича какой-то голос.

Вошедший лакей прервал сладкие мечты Бориса Сергеевича.

— Господин Сивков просит позволения вас видеть! — проговорил лакей, подавая визитную карточку.

Кривский взглянул на карточку, пожал в недоумении плечами и сказал:

— Я не знаю Сивкова. Что ему надо? Проситель?

— Нет-с, по виду не проситель. Говорит, нужно видеть по делу.

— Ну, зови его…

Через минуту маленькая толстая фигурка, чистенько одетая во все черное, переступила порог кабинета.

— Сивков, поверенный отставного полковника Гуляева, — отрекомендовался сыщик, низко кланяясь.

Борис Сергеевич небрежно кивнул головой и сделал несколько шагов навстречу.

— Извините, что осмелился беспокоить вас! — продолжал господин Сивков. — У меня есть к вам маленькое дельце!

Борис Сергеевич брезгливо оглядел с ног до головы толстую фигурку господина Сивкова и сделал движение изумления, услыхав, что этот господин, выражающийся таким вульгарным тоном, может иметь к нему дело.

— У вас? — иронически переспросил Кривский.

— Точно так-с! — едва улыбнулся Сивков. — У меня. Оно, впрочем, касается не столько вас…

— Вы, верно, один из кредиторов брата? — перебил Борис Сергеевич. — В таком случае совершенно напрасно изволили пожаловать ко мне. Я не плачу его долгов.

— Прошу уделить мне десять минут, Борис Сергеевич; дело гораздо серьезнее, чем вы изволите предполагать! — проговорил господин Сивков серьезным и настойчивым тоном.

Кривский молча указал на кресло около стола и, опускаясь сам, сухо заметил:

— Я слушаю.

Господин Сивков откашлялся и начал:

— Вероятно, вы изволили слышать о пропаже, в июне месяце сего года, из квартиры отставного полковника Гуляева ста тысяч?

— Разве это воровство или, как вы говорите, пропажа относится к вашему делу?

— Немножко-с! — отвечал, опуская глаза, господин Сивков. — Если вы изволили слышать об этом деле, то, вероятно, припомните, что к делу был привлечен статский советник Трамбецкий, ныне умерший. Суд его оправдал, так как никаких веских улик не было, хотя в карманах пальто покойного Трамбецкого и было найдено несколько билетов, из числа принадлежащих господину Гуляеву. Таким образом, хотя дело и рассматривалось на суде, но настоящий виновник этого… этой пропажи, — поправился Сивков, — открыт не был… Для меня по крайней мере не было сомнения, что покойный Трамбецкий просто попался, что называется, как кур во щи… Тем не менее полковнику, как потерпевшему, как вы можете себе представить, было крайне неприятно, что настоящий виновник не найден и, таким образом, деньги безвозвратно потеряны.

— Я бы покорнейше просил вас, милостивый государь, поскорей к делу. Я не могу понять, к чему вы трудитесь рассказывать мне подробности покражи у вашего полковника!

— Полковник поручил это дело мне, — продолжал господин Сивков, как будто не замечая перерыва Бориса Сергеевича. — Действительно, дело было крайне интересное и донельзя таинственное, заставлявшее предполагать необыкновенного… участника.

Господин Сивков на этом месте остановился и, доставая из кармана носовой платок, мельком взглянул на Бориса Сергеевича. Кривский, видимо, начинал интересоваться.

— После долгих и упорных поисков, как, вероятно, вам небезызвестно, никаких следов найдено полицией не было. Но мне, после многих трудов и больших затрат, — я предпринимал по этому случаю два путешествия в провинцию! — мне, наконец, удалось напасть на следы и уяснить это таинственное дело…

— И что ж далее? — машинально произнес Кривский.

— И я счел долгом своим предварительно обратиться к вам, Борис Сергеевич!..

— Но я-то тут при чем? — воскликнул Кривский, чувствуя, как тревожно бьется его сердце.

— Вы ни при чем, но братец ваш, Александр Сергеевич! — произнес чуть слышно сыщик, не глядя на Кривского.

Слова эти, произнесенные таинственным шепотом, заставили Бориса Сергеевича вздрогнуть. Он проговорил с какою-то вдруг охватившею его серьезностью:

— Брат? Какое отношение может иметь мой брат к этому… этому делу?

Он уж избегал употреблять слово «воровство».

— Тут какая-нибудь ошибка, милостивый государь… Брат мой не может иметь отношения к пропаже ста тысяч, и я удивляюсь, как вы позволили себе, милостивый государь, обращаться ко мне с вашими соображениями! — воскликнул Кривский, словно бы желая ободрить себя звуками собственного голоса.

— К сожалению, ошибки нет. Разве позволил бы я себе, Борис Сергеевич, обращаться к вам, не имея осязательных доказательств? Я хоть и учился юридическим наукам больше на практике, а все-таки кое-чему научился… Но только осмелюсь заметить — напрасно изволите беспокоиться, Борис Сергеевич. Дело это поправимое. Можно его отлично уладить. Именно с тою целью я и счел долгом сперва обратиться к вам, чтобы не беспокоить напрасно его высокопревосходительство, Сергея Александровича… Я очень хорошо понимаю: родительские чувства, преклонный их возраст… А ведь, с другой стороны, быть может, одна шалость. Мало ли чего не бывает в молодости, каких увлечений… Может быть, дамочка или спешный карточный должок.