— Я не отдам его матери! — решительно сказал Никольский. — Покойный просил не отдавать, и я постараюсь исполнить его просьбу.

Евдокия взглянула на Никольского. Ей очень понравился его решительный и энергичный тон.

— Разве это можно?

— Можно! — усмехнулся Никольский. — Вы, верно, слышали, какова матушка?

— Но она все-таки может требовать сына?

— Ну, мы с нею сговоримся. Она, кажется, не особенно горюет о сыне, а, впрочем, бог ее знает, что она думает делать… Я только что размышлял, куда бы спровадить подальше на первое время моего приемыша…

— Если будет удобно, то… вы знаете, Петр Николаевич, я с удовольствием готова предложить поселиться в моем имении.

— В самом деле? можно? — весело переспросил Никольский. — Мальчик с моей теткой поедет. Это не стеснит вас?

— Что вы? Стеснит? Разве это… это может стеснить? Я так рада, когда могу чем-нибудь быть полезной… Только это так редко случается! — с грустью прибавила она, краснея.

— Крепкое спасибо вам, Евдокия Саввишна, за мальчика… Только вот в чем дело, я и забыл об одном обстоятельстве. Вы-то согласны, а ваш муж?

Евдокия вспыхнула.

— Конечно, и он будет согласен! — проговорила она.

— Ну, и слава богу… Значит, можно с богом в дорогу!

— Конечно…

— Так еще раз позвольте поблагодарить вас! — промолвил Никольский, протягивая руку.

— Вы благодарите, точно и в самом деле я что-нибудь особенное сделала…

— Эх, Евдокия Саввишна, по нынешним временам… — Он не окончил фразы и стал раскланиваться.

— Так что, но нынешним временам? — остановила его Евдокии.

— Вообще… Ну, да это вас, кажется, не касается!.. — ответил Никольский, еще раз крепко пожимая руку молодой женщине.

Хотя Никольский уже года два, как знал Евдокию, встречаясь с ней в доме ее отца, но редко говорил с молодой девушкой и вообще не обращал на нее особенного внимания. И Евдокия, в свою очередь, не заговаривала с ним, смущенная после одной попытки, кончившейся очень неудачно: так однажды сухо и лаконично ответил молодой человек на какой-то вопрос, предложенный молодой девушкой. Никольский, видевший Евдокию мельком, совсем не знавший ее, считал дочь Леонтьева за обыкновенную приглуповатую купеческую дочку, которая выйдет замуж, станет рожать детей и заботиться о том, чтобы все шло в дом и ничего из дому, и только в последнее время обратил на нее внимание и стал замечать, что Евдокия далеко не та приглуповатая барышня, какой он себе ее вообразил. Из разговоров с сыном Леонтьева он узнал кое-что, заставившее его попристальней всматриваться в эту загадочную натуру, и был поражен, когда узнал, что Евдокия выходит замуж за Бориса Сергеевича Кривского.

«Верно, очаровал своим изяществом!» — подумал он и вскоре уехал из Петербурга.

Евдокия из разговоров с братом тоже заинтересовалась Никольским, но все-таки как-то не решалась заговорить с ним. Так они и не встречались до той поры, когда Евдокия вышла замуж и вернулась осенью в Петербург.

Когда, по возвращении в Петербург, Никольский опять встретился с Евдокией, то был поражен ее задумчивым и грустным видом. Он рассчитывал встретить довольную, веселую, счастливую молодую генеральшу, а вместо этого встретил слабенькое, застенчивое создание, с печатью горя и какой-то внутренней работы на миловидном личике. В больших восторженных глазах он теперь прочитал гораздо яснее, чем читал прежде. Эти глаза говорили ему, что напрасно он так поспешно судил прежде об этом странном создании, совсем не похожем, как оказывалось, на тех дочерей миллионеров, каких ему не раз приходилось встречать у Леонтьева.

Евдокия как будто смутилась при встрече с Никольским.

Он поздравил ее с замужеством, и она смутилась еще более. Никольский хотел было поправиться, и сам сконфузился при виде этого смущенного и страдальческого выражения.

Так они не сказали ни слова в тот раз, и, когда Евдокия вышла из комнаты, Петр Николаевич задумчиво посмотрел ей вслед и пожалел ее.

«Верно, благовоспитанный супруг не дал ей счастия!» — подумал Никольский и скоро узнал, что Борис Сергеевич женился на приданом. Ему об этом намекнула вскоре сама Леонтьева, любившая почему-то Петра Николаевича и приглашавшая его нередко после урока выпить с ней чашку чаю.

— Так чего же вы отдавали дочь замуж-то?

— Мы, Петр Николаевич, не неволили. Сама хотела.

— Сама?

— Сама, сама, голубушка… Она ведь у нас, — вы-то и не знаете ее, — какая-то как будто порченая! — рассказывала больная женщина, довольная, что может перед кем-нибудь излить свое горе…

— Как порченая?

— А так, бог уж ее знает… Очень уж близко к сердцу все принимает Дуня моя родная… Так и закипятится вся… С малолетства такая росла. И чем старше, тем загадчивей становилась голубушка… Бывало, и к отцу пристает, зачем он делами все занимается. Дела, видите ли, глупенькой не нравятся. Правды какой-то она все искала… Люди, говорит, не так должны жить…

— Правды? — с любопытством спрашивал Никольский.

— Да! Подите ж! — усмехнулась сквозь слезы мать. — Правды! а какой такой правды? и сама не могла объяснить. Так, мечтания какие-то лезли в голову… Отец, глядя на нее, жалел дочь и сокрушался… Думал, выйдет замуж и пройдут ее мечтания, да только какое? Не на радость-то она замуж вышла…

— Она по любви вышла за Кривского?

— То-то не любила, кажется, а тоже свободы какой-то искала. «Я, говорит, замужем начну по-своему жить, только бы муж добрый я честный человек был, не мешал бы мне». А она его считала очень хорошим человеком, ну и с весом… По ее мыслям выходило так, будто они вдвоем-то с мужем и бог весть чего не наделают, а вышло совсем не то… Уж я говорила ей, что не на ней он-то женится, а на приданом, так она, что бы вы думали? — вскипела вся и говорит: «Разве, говорит, люди все, маменька, негодяи и подлецы?» Что с ней было делать, а вот теперь и мается… Любви нет, ладу нет.

Дивился Петр Николаевич, слушая жалобы матери, и сам не замечал, с каким любопытством и злобой слушал рассказы о молодой женщине.

Встречаясь с Евдокией, он как-то особенно почтительно стал ей кланяться. Евдокия нередко заходила к матери именно в то время, когда Никольский после урока шел наверх пить чай.

Но более дружеское сближение их началось с того дня, когда судили Трамбецкого.

Во время перерыва заседания Евдокия подошла к Никольскому. Она была, видимо, возбуждена.

— Как вы хорошо говорили… Я с самого начала думала, что Трамбецкий не виноват, а как выслушала вас, то вполне убедилась, что он прав… Ведь его оправдают?

— Ему уж все равно. Вы разве не видите, что перед вами живой мертвец. Это бедный неудачник… вся жизнь его была рядом неудач.

И Никольский рассказал в коротких словах о Трамбецком.

Евдокия слушала с напряженным вниманием и, когда Никольский кончил, конфузясь, сказала:

— Послушайте, Петр Николаевич, не могу ли я что-нибудь сделать для Трамбецкого?..

Она ждала нетерпеливо ответа и когда Петр Николаевич оказал, что может, то радость засветилась в ее кротких глазах. Тут же было решено, что Трамбецкий поедет в имение Евдокии управляющим.

— Благодарю вас, Петр Николаевич!.. — вся краснея от внутреннего волнения, проговорила молодая женщина. — Вам я обязана, что хоть одному больному человеку могу дать пристанище. Если бы вы знали, как хотелось бы мне быть полезной… Но только я не знаю, как приносить пользу… что делать… Научите хоть вы меня…

Никольский с особенной любовью взглянул на это кроткое создание и, ласково улыбаясь, проговорил:

— Сердце само вас научит.

— Что сердце?.. Мало ли что хочет сердце, но с одним сердцем ничего не сделаешь…

На этом и оборвался разговор, но с этих пор между молодыми людьми мало-помалу началось сближение. Никольский встречался с Евдокией у Леонтьева, и когда Евдокия не бывала день-другой, ему как будто чего-то недоставало. Он с изумлением стал замечать, что эта молодая женщина начинает его интересовать гораздо более, чем простая знакомая. Сперва он уверял себя, что видится с ней просто ради изучения этой оригинальной натуры, и если не встречал Евдокию у Леонтьевых, то шел вечером к одной общей их знакомой и просиживал целый вечер с Кривской. И она радовалась, когда он приходил, весело встречала его, рассказывала ему свои заветные мечты и просила его советов и помощи.