— Сидорова условия не лучше…

— Знаю, что не лучше… И я буду настаивать, чтобы оба предложения были отвергнуты.

— Тогда никогда не найдут строителя!.. — улыбнулся Борис. — Все предложат подобные же условия, так как вы очень хорошо знаете, что значит у нас хлопотать о деле… К сожалению, люди не бессребреники и требовать каких-то идеальных условий — значит никогда не иметь дорог…

Борис умолк, Кривский медленно покачал головой.

— Я вижу, Борис, и, признаюсь, с сожалением, что мы совсем расходимся во взглядах… Я, конечно, отсталый человек… Я, — усмехнулся его превосходительство, — исключительно смотрю на вещи и, как ты изволишь выражаться, не понимаю духа времени… Но оставь, прошу тебя, умереть мне с моими отсталыми взглядами… Каковы бы они ни были, но я останусь при них… Вы как-то слишком уж, любезный друг, быстро шагаете… за вами нам не угоняться…

Он помолчал и продолжал:

— И мы в свое время вступали в компромиссы — не спорю, но, во всяком случае, не делали того, на что нынче смотрят так легко… Я подам голос против! — резко добавил старик.

Борис кусал от злости губы.

— Простите, что я обратился с просьбой… Я думал…

— Бог тебя простит! — как-то уныло проговорил старик…

Борис вышел из кабинета раздраженный, недовольный.

«Он совсем свихнулся по бедной России!» — едко усмехнулся он, входя к матери.

И Анна Петровна удивила Бориса. Она лежала расстроенная, с красными от слез глазами, на кушетке.

— Да что такое у вас делается в доме? Отец какой-то сердитый, а вы совсем расстроены. Что такое случилось? — спрашивал Борис, целуя у матери руку. — Уже не порадовал ли Шурка новым списком долгов?

— Нет… Так, нездоровится… Нервы…

— И у отца, кажется, нервы… Старик совсем опустился… Вообразите, я просил его сделать мне маленькую услугу, — и он наотрез отказал… что, как хотите, со стороны родителя не особенно нежно.

Он рассказал матери о своей беседе с отцом.

— Леонтьев рассчитывает получить дело?

— Хлопочет. Кажется, все шансы на его стороне, но все-таки со стороны отца отказать сыну в такой безделице… Точно, в самом деле, не все равно, кому дадут дорогу. А старик только и говорит: «Бедная Россия, бедная Россия!» — и вздыхает. Это, наконец, делается смешным. Хотя бы вы повлияли на него. Нам нужно одно: чтобы он молчал. Не уговорите ли вы старика?

— Я? Нет, Борис, я не могу.

— Отчего?

— Совершенно бесполезно.

— И, полноте, ведь вы умеете влиять на старика.

Анна Петровна вздохнула.

— Умела! — шепнула она.

— И теперь. Или между вами пробежала кошка?

— Не спрашивай, Борис, к сожалению, я помочь не могу.

«Что бы это значило? Что такое случилось?»

Но мать, видимо, не хотела продолжать разговора, и Борис уехал ни с чем.

В тот же вечер Евдокия была у Кривских. Муж знал, что старик почему-то чувствует слабость к его жене, и посоветовал ей навестить старика.

Его превосходительство очень обрадовался, когда в кабинет, откуда он не выходил три дня, объясняя свое затворничество нездоровьем, тихо вошла Евдокия и ласково опросила о его здоровье.

Старик не знал куда усадить невестку и так нежно на нее взглядывал, что Дуня была тронута.

«За что только старик меня любит?»

А старик давно разгадал честную, прямую натуру невестки и догадывался, что она несчастлива с сыном. Теперь их как будто еще более сблизило обоюдное несчастие.

— Здорова ли? — нежно спрашивал старик.

В последнее время он стал говорить невестке «ты».

— Я здорова, Сергей Александрович, слава богу, а с вами что? Муж говорил, что вы совеем нездоровы.

— Да, расклеиваюсь, моя милая. Расклеиваюсь… Пора и на покой… Шестой десяток на исходе.

Дуня взглядывала на старика и своей чуткой душой поняла, что старика точит не болезнь, а какое-нибудь горе. Она, конечно, не смела расспрашивать, но почувствовала искреннее участие к старику, и это участие невольно сказалось в ней. Она не умела скрывать движений своей души.

Старик был растроган.

После всех испытаний последнего времени он встретил сочувствие, и в ком же? В маленькой, скромной посторонней женщине, дочери того самого Саввы, которого его превосходительство так презирал.

Дома он был совсем одинок. Шурка еще не приехал, а дочери как-то дичились отца по старой привычке редко бывать с ним вдвоем.

— В шахматы сыграем сегодня?

— С большим удовольствием.

— Да, может, тебе не хочется? Так только хочешь занять старика?

— Я люблю играть в шахматы! — вспыхнула Евдокия.

— Ишь ты, какая горячая! — усмехнулся ласково его превосходительство.

Они стали играть, но обоим было не до игры, и оба делали большие ошибки.

Старик пристально взглянул на Евдокию и тихо заметил:

— Да ты сегодня совсем плохо играешь. Ты сама расстроена. Что с тобою, скажи мне… Не ладишь с Борисом?

Евдокия молчала. Старик прочел ответ в ее молчании.

— Бедная! — совсем тихо проговорил Кривский и поднес ее бледную руку к своим губам.

Евдокия поцеловала, в свою очередь, руку старика.

Никто из них не проронил больше ни слова, но какая-то связь окрепла между ними, и они продолжали играть партию, стараясь не выдавать друг другу своего волнения.

— А не хочет, так наплевать! — резко промолвил Савва, когда получил записку от Бориса, что отец не только отказался подать голос за Савву, но даже и обещал говорить против. — Думает, в самом деле, без наго не обойдемся. Шалишь, ваше превосходительство! Нынче-то ты из птиц разжалован. Тебя и слушать-то не будут!

Савва был в этот день в хорошем расположении духа. Он только что вернулся от влиятельного лица, и его превосходительство изволил выразить уверенность, что дорога будет за Саввой, причем надеялся, что Савва оправдает доверие.

Но когда, наконец, наступил давно ожидаемый день заседания совета, Савва все-таки испытывал необычайное волнение.

Он не знал, что делать. Ехать было некуда. Он то и дело посматривал на часы и чувствовал, как бьется его сердце и жилы наливаются на широкой шее.

Ему становилось душно в комнате. Хотелось на воздух, на свежий, морозный воздух.

Надо было как-нибудь убить время до вечера. Время сегодня, казалось, тянулось необыкновенно медленно.

Савва подошел к окну. Белым, мягким снегом были покрыты улицы. Утро было солнечное, блестящее, морозное.

— Эй! — гаркнул Савва. — Запречь Молодчика, да поскорее!

«Молодчик» был кровный, гоночный рысак, на котором Савва почти никогда не ездил.

Через четверть часа Савва вышел на подъезд в черном тысячном медведе и большой боярской шапке. Просто любо было смотреть на этого чернобрового красавца.

А другой красавец нетерпеливо бил копытами и встряхивал красивой, породистой головой. Это был превосходный караковый жеребец, особенно любимый Леонтьевым. Толстый молодец-кучер держал коня на тугих вожжах.

— Застоялся, видно, Молодчик? — промолвил Савва и с любовью потрепал красиво изогнутую шею благородного животного.

Конь фыркал, обдавая Савву теплым дыханием.

— Застоялся, Савва Лукич! Промять его не мешает!

— Промнем коня!.. — отвечал Савва, отходя от коня.

Он сел в маленькие санки, и конь рванул.

— Куда прикажете?

— На острова пошел! да промни, промни, Степан, коня-то! — крикнул Савва.

Первопуток был отличный. В городе кучер не давал ходу Молодчику, но когда выехали на острова, то рысак понесся вихрем. Савва откинул шубу и не чувствовал холода. Чем-то давно прошедшим пахнуло на него, когда он быстро мчался по гладкому снегу. Прежний ямщик проснулся в нем, и он как-то залихватски крикнул, выгнувшись из саней:

— Нажигай… нажигай, Степан!

Конь был весь в мыле, когда после двухчасовой езды он остановился у загородного ресторана. Конь тяжело дышал и вздрагивал.

— Промяли, Степан?

— Промяли, Савва Лукич!..

— Эко славный конь-то какой!

Савва пошел в комнаты и велел подать себе завтракать.