Все это прошло как сон, и вот она очутилась в другой обстановке… Тяжелых кабацких сцен не было. Они жили в губернском городе, в хорошей квартире. К ней ходила учительница, бедная молодая девушка. Теплым воспоминанием промелькнул ее образ…

Отец редко бывал дома. Он часто уезжал и часто кучивал. В такие минуты бедная мать пугалась, а она тихо плакала, прижимаясь к матери.

Ей припомнился один день, — этот день резко выдавался в ее памяти. Отец пришел домой необыкновенно веселый, — она его никогда с тех пор не видала таким, — и объявил, что они переедут в Петербург, что он богат, и что Дуня выйдет за генерала. Мать («Добрая, милая маменька!» — вспомнила Евдокия) испуганно взглянула на отца своим кротким взглядом, но отец, вместо того чтобы, по обыкновению, оборвать скромное, забитое, бледнолицее существо, подошел к ней, ласково поцеловал ее и повторил, что ему вышла линия…

Словно в сказке переменилась обстановка. К Дуне пригласили учителей и наняли француженку-гувернантку… Они жили в роскошном большом доме. Все поражало девочку: и блеск обстановки, и новые лица, и какая-то удаль в отце… Не понимая, что такое творится, она убегала к бабушке в ее скромную келью, спрашивала объяснения… Бабушка сурово учила помнить бога, а мать как-то особенно прижимала Дуню к своей иссохшей груди и часто плакала, несмотря на роскошь новой обстановки… Брата увезли за границу… Странно как-то было первое время, — странно и неприветно.

В богатом петербургском доме шла вечная сутолока. Гости не переводились, а Дуня нередко под грохот пирования припадала к образам и молилась. Это был период необыкновенной религиозности. В ее сердце проникал какой-то протест; невольно, из-за роскоши ее комнат, нередко припоминались ей тяжелые сцены горя и нищеты кабака. Она задумывалась и плакала на груди у бабушки. Старуха вместе с внучкой искали по-своему правды. Бабушка сторонилась от мира и недоверчиво качала головой, когда Дуня рассказывала ей про неведомые страны, где живут иные люди. «Всё врут»! — решила старуха, и в голову девочки закрадывалась мысль, не ошибается ли старуха…

Где ж правда?..

Неясным туманом опутывался ум молодой девушки. Горячее сердце жаждало подвига.

Но где он? Сперва она хотела идти в монастырь, но потом эта мысль оставила ее. В мире надо жить! Она стала искать ответа на сомнения в книгах, и то, что отвечало ее настроению, глубоко западало ей в глубь сердца. Она страстно любила отца и, готовая положить за него свою любящую душу, скорбела за него. Он слишком мало, по ее мнению, думал о правде. Она приходила к нему в кабинет и чуткой душой понимала, что там нередко творится что-то недоброе. Она припадала к его могучему плечу и тихо спрашивала, отчего он скучен…

— Дела скверные, Дунечка…

— Какие дела?

Он пробовал объяснять и весело смеялся, называя ее дурочкой, когда она, бывало, советовала ему бросить все дела. К чему этот вечный омут?.. Посмотрите, что про него, про хорошего, про любимого, пишут в газетах. Разве это правда?..

Леонтьев, улыбаясь, гладил своей широкой ладонью ее горячую голову, а она, бледная, задумчивая, серьезно, восторженно говорила горячие речи против людской неправды. И отец иногда задумчиво слушал ее, прижимал ее к груди, покрывая лицо поцелуями, и тихо шептал:

— Ангел мой… бесценный… золотое сердце мое.

Он любил ее без памяти, дарил подарками и не знал, чем бы угодить ей. Безделки ее не привлекали. Леонтьев решил, что замуж надо. Выйдет замуж — пройдет и блажь.

А Евдокия искала выхода, искала ответа на стремления, и не было выхода, не было ответа ни в суровой морали бабушки, ни в тихой покорности судьбе, которую проповедывала мать. Книги, но что одни книги?.. Молодая девушка искала своим умом истины, и вот мы застаем ее именно в том периоде исканий, когда выход замуж казался для нее исходом. Если любви нет, — что ж? Она принесет себя в жертву… Разве без любви нельзя жить? Она будет жить для других… Только вопрос, что нужно сделать для этого?.. Как жить для других?

Вся окружающая обстановка словно бы говорила ей, что нет тут правды, а где же эта правда?.. Где люди, живущие по правде?..

Она всматривалась вокруг и не находила.

«А Кривский?..» — подсказало сердце, жаждавшее любви.

— Вот ты куда забилась, моя родная! — крикнул Леонтьев, подходя к дочери. — Я ищу ее, а она притаилась, как курочка, под кустом. Ну, что ты, Дуня… Как насчет молодца?.. Люб он тебе, а?..

— Не знаю…

— Ох, девонька… не знаю, да не знаю!.. — засмеялся отец. — Узнаешь. Он человек хороший, умный, рода настоящего… Дела будет делать.

— Какие дела?

— А всякие. Может и хорошие и дурные делать. У нас, Дуня, по человеку глядя… И дурного и хорошего можно много сделать…

Она встрепенулась.

— Ведь Кривский властный человек. Того и гляди министром будет!

— Министром?

Ей казалось, что министр всемогущ… «О, сколько добра он может сделать…» — пронеслось в ее голове.

— Так как же ты насчет Бориса Сергеевича?

— Я согласна! — твердо проговорила она. — Только пока не говорите ему. Я сама ему скажу.

— Вот и умница! — весело промолвил Леонтьев. — Ты счастливая будешь… Тебя нельзя не любить. Зверя — и того тронешь ты! — говорил Савва Лукич, обнимая дочь.

А она скорее походила на решившегося пострадать человека, чем на счастливую невесту.

— Что ж ты такая хмурая, дитятко, а? — нежно допрашивал Леонтьев, уводя ее домой.

После объяснения в любви, исполненного по всем правилам порядочного русского джентльмена, охотившегося за красным зверем с миллионом приданого, Борис Сергеевич чувствовал какую-то неловкость. Ему было не по себе.

Зачем она так простодушно-доверчиво глядела на него своими большими глазами? Этот кроткий, глубоко задумчивый взгляд стоял перед ним, словно моля о пощаде, нарушал обычное спокойствие духа и точно выбивал Бориса Сергеевича из седла.

Что-то сверлило внутри, неуловимая черточка залегла в глубине души. Напрасно Кривский старался заглушить какой-то внутренний шепот о только что совершенной пакости. Это было невозможно, по крайней мере на сегодняшний день. Задумчиво-восторженный образ простой девушки невольно восставал перед ним, и Кривский задумывался перед будущим.

Уж слишком непохожа на других богатых невест эта бледнолицая девушка с прозрачным нервным лицом, полным выражения какого-то затаенного страдания. Это выражение и пугало и стыдило Бориса Сергеевича. Умный, рассудительный и практичный, поклонник практической мудрости, Борис Сергеевич чувствовал боязнь ко всякой экзальтации; она шокировала его трезвость и благовоспитанность, тем более шокировала она в жене. А между тем в этой странной недалекой девушке было что-то восторженное, кроткое и… и смешное.

Борис Сергеевич ехал в свое правление не в духе. Он чувствовал, что миллион недалек от него, и все-таки не мог спокойно наслаждаться близостью этого миллиона. Чувствовал, что надо шагнуть к нему, наступивши на молодую жизнь, которую так легко раздавить. В розах миллиона виднелись шипы. Под странным бархатным взглядом молодой девушки скрывалось что-то непонятное.

Из-под ряда цифр ведомости, лежавшей перед Борисом Сергеевичем, выглядывала русая головка невесты, и сквозь тихие разговоры его коллег слышался тихий, точно умолявший голос: «Я вам не пара».

Не пара! Но у тебя миллион!

Отказаться от него ради каких-то неясных сомнений, бродивших в голове умного человека, было бы слишком глупо. Откажется он, — другие охотники станут травить этого зверька, и во всяком случае зверек будет затравлен. Такие приданые в Петербурге попадаются редко, и кто устоит в этом неравном споре? Он по крайней мере не оберет ее, а другие оберут и сделают несчастным это доверчивое создание. Он постарается полюбить ее, будет всегда ласков и ровен с ней, сделает из нее вполне порядочную женщину и сохранит состояние. Она так молода, что перевоспитать ее, отучить от всех ее странностей нетрудно.