— Освободить проход! Освободить проход! — кричали они в сторону ничего не понимающих людей.

Лишь только толпа схлынула к вокзалу, очистив перрон, из среднего вагона сошел невысокий паренек в шинели нараспашку, из под которой проглядывали лычки старшего лейтенанта наркомата государственной безопасности и целый иконостас наград — звезда героя Советского Союза, орден Красной Звезды, орден Красного Знамени, медаль за Отвагу.

— Это же… — первым незнакомца узнал председатель колхоза, от удивления едва дар речи не потерявший. — Твою же мать… Рава!

— Он⁈ — следом взлетел брови и у первого секретаря обкома. Парень был удивительно похож на ту фотографию, что не раз печатали в газетах. — Точно Биктяков.

Получалось, они все оказались не правы. Московский гость был тем самым Равилем Биктяковым, жителем села Сургодь, о котором они только что подумали.

— И это он возглавит ЗАТО? — растерянно пробормотал председатель СНК. — Как же так⁈

Мордовская АССР

Закрытый административно-территориальный округ

С. Сургодь

С фотографии смотрел ладный паренек в еще необмятой гимнастерке. Голова чуть наклонена на бок, на губах заметна печальная улыбка, словно все уже наперед знает. С этой фотографии вот уже какой час не сводила глаза мама паренька, то вздыхая, то не на долго прикрывая глаза, то немного всплакивая. Дания Биктякова уже давно потеряла счет времени, думая о сыне.

— Только бы живой пришел… Хоть без руки, хоть без ноги, главное, чтобы живой вернулся, — время от времени начинала она горячо шептать, не обращая внимания н капающие слезы. — Равиль, сыночек.

Чего скрывать, все знал, что почти каждый вечер Дания так проводит. До самой поздней ночи в ее окне теплился еле заметный огонек керосинки. А ничего не скажешь, война. Многие в селе так жили. Почитай, у каждой второго кто-то на фронт ушел. Вот они и плачут по ночам в подушки, никак выплакаться не могут.

— Кровиночка моя…

Обхватив голову ладонями, вспоминала его глаза, горбинку на носу, вороного цвета волосы. Ведь, всю жизнь была рядом с ним. Считай, ни на день не расставались. Он же, как хвостик за ней ходил. Всего и всех вокруг боялся.

— Равиль…

Вдруг за окном просветлело. Темноту прорезали яркие лучи света. Раздалось тарахтение двигателя.

— Чего это Кудякову на ночь глядя нужно? — встревожилась Дания, сразу же узнав силуэт председательской машины. А узнать было немудрено: в селе только у председателя и была машина. Эмку в селе увидишь, значит, председатель едет. — Может хочет, чтобы снова на ферму вышла? Завтра бы и сказал…

Повязав платок и накинув на плечи фуфайку, женщина вышла на крыльцо. Старый пес почему-то громко скулил, с силой лапами ворота скреб. К ночи всегда в лежку валялся, а здесь прямо издергался весь.

— Черныш, хватит! Ну-ка отойди от ворот!

Сдвинула засов, и осторожно приоткрыла калитку.

— Товарищ Кудяков, вы?

— Я, Дания, я, — раздался из темноты знакомый голос. Значит, точно председатель колхоза, его голос сложно с чужим перепутать. — Привез тебе дорогого гостя, принимай.

У женщины живо забилось сердце. Слишком уж странно звучали вечером эти слова.

— Что? — еле слышно пробормотала она.

Из темноты возникла полная фигура председателя с фонариком в руке. Похоже, он кому-то дорогу подсвечивал.

— Прошу, прошу. Здесь только осторожнее, тут ямка, — заискивающим тоном приговаривал Кудяков, направляя сноп света на тропинку. — Мы, товарищ Биктяков, все заровняем. Завтра лично проконтролирую. Все заровняем, а лучше щебенкой засыпим, чтобы и в дождь пройти можно было, не замочив ноги.

Женщина с силой вцепилась в калитку, боясь поверить своему сердцу. Неужели сын вернулся?

— И дом вам подправить нужно, товарищ Биктяков. Крышу обновим, окна, чтобы глаз радовался, чтобы полный порядок был… Вот здесь осторожнее, грязно.

— Вижу…

И едва она услышала родной голос, как, не помня себя, рванула вперед.

— Равиль, сыночек!

— Мама!

— Равиль!

Крепко-крепко обняла его, зарыдала, заливая слезами гимнастёрку и бормоча что-то малоразличимое.

— Сыночек… Миленький… Вырос… Совсем большой… Как же я скучала, как же я боялась…

Так, обнявшись, они и вошли в дом. Дания даже там старалась коснуться его, словно боялась, что он сейчас снова исчезнет и пропадет. Держала за рукав, не отпускала.

Когда же он снял шинель, то сначала ахнула, а потом снова залилась слезами. Вся грудь парня была усыпана орденами и медалями. Ведь, все это не просто красиво сверкало и позвякивало, а прежде всего напоминало о смертельной опасности.

— Сыночек, совсем не бережешь себя, — женщина вцепилась в его рукав, крепко прижимая к своей груди. — Все вперед лезешь… Сыночек, побереги себя. Слышишь, побереги. Я же не смогу жить, если тебя не станет…

Он же нежно гладил ее по волосам и успокаивал:

— Хватит, не плачь. Теперь все будет хорошо. Осталось еще немного, еще чуть-чуть потерпеть, и все будет хорошо, все будет очень хорошо. Я тебе обещаю.

Не переставая всхлипывать, она подняла голову и с надеждой посмотрела на него.

— Потерпи совсем немного и все изменится, — продолжал парень без тени сомнения в голосе. — Все будет по-другому.

— Да, да, — грустно улыбалась она. — Все будет хорошо. Вот эта проклятая война закончится, и все обязательно будет хорошо. Скорее бы уж, сыночек. Скорее бы этого упыря в могилу загнали.

— Ты даже не представляешь, как скоро это случится…

Данию снова уткнулась лицом в грудь сына, сотрясаясь. И не видела, какое странное лицо стало у ее сына. На мгновение исказилось, став чужим, страшным, нечеловеческим. Черты лица заострились, стали резкими, угловатыми. В глазах «зажегся» нехороший огонек. От него дохнуло Жаждой, нехорошей, тяжелой, кровавой Жаждой.

Мордовская АССР

Закрытый административно-территориальный округ

С. Сургодь

Убедившись, что мать, наконец, заснула, Риивал вышел из дома. Осторожно прикрыл за собой дверь и замер на крыльце.

— Странно все это… Дроу не пристало это чувствовать.

Уже не в первый раз его накрывало эти странные ощущения. На него почему-то все сильнее и сильнее накатывали чувства, которые его соплеменники когда-то с презрением называло человеческими, слабыми. Жалость, сострадание, сопереживание и др. постепенно становились ему более понятными и близкими.

— Не пристало, но чувствую… Хм, странное чувство… Наверное поэтому хумансы именно такие, какие есть… Слабые, да, да, именно слабые.

Произнес это слово несколько раз. Медленно, с расстановкой, словно пробовал на вкус новую ягоду, и еще не знал, понравится она ему или нет.

— Хм… Слабые, но все же сильные…

Звучало еще более странно, но так оно и было. Ведь, Риивал видел, как себя вели люди в окопах. Многие из них с такой яростью и решимостью бросались на врагов, что сделало бы честь и дроу. Оказавшись в западне и без единого шанса на спасение, они с радостью умирали, забирая с собой врагов. Жертвовали собой, чтобы спасти товарища. Все верно: хумансы слабы, но в то же время и сильны.

— Хорошие будут подданные. Темная госпожа будет довольна, — довольно улыбнулся дроу, выбираясь со двора к саду. Именно там был его первый в этом мире алтарь — материнский алтарь. — Война их еще больше закалит, вычистив слабых, а Благословенная Ллос покажет путь, которым следует идти.

Тропа терялась в темноте, но дроу все хорошо видел. Осталось пройти между двух берез, за которыми и располагалось скрытое от нескромных глаз место.

— Вот и материнский алтарь…

Он опустился на колени перед первым алтарем Ллос в этом мире. Совсем простой, незатейливый: пять самых обычных серых камней, сложенных в неровный круг, и прикопанная рядом деревянная рогулька, знак Темной госпожи.

— Все закончится там, где и началось, — тихо прошептал Риивал, доставая из котомки заранее приготовленного зайца. Выбор жертвы тоже был не случаен. Последняя жертва должна быть той же самой, что и первая. — Темная госпожа…