Пастух, как и подобало любому на его месте, шел последним. Правда, кто ни кидал на него взгляд, замечал какую-то странность в местном дурачке. Спроси их, так сразу бы и не ответили. Но, подумав, наверняка бы сказали. Их дурень всегда ходил по-особенному: весь скособочится, голова вперёд наклонена, взгляд какой-то виноватый, испуганный. Бывало кто-нибудь рядом слово громкое скажет или резкий звук раздастся, то он сразу же вздрогнет. Пугается, значит.

А сейчас, значит-ца, всё иначе. Дурачок идёт ровно, плечи расправлены. Смотрит прямо перед собой, а не в землю. Да и взгляд стал другим — чужим, холодным. Посмотришь ему в глаза, и тут же взгляд отведешь.

— Эй, Рава, а чего моя пеструха хромает? — Гульнара, баба страсть, какая сварливая, встала прямо перед ним, руки в бока уперла. Всегда на нем зло срывала. Накричит, и любуется, как паренька трясти начинает. — Опять недоглядел, паскудник? Совсем страх потерял, обнаглел? Мы тебя всём селом кормим, поим, одеваем, а ты, неблагодарный дурень, даже спасибо не скажешь! Дурак, как есть дурак!

Только в этот раз парень даже глазом не повёл. Молча, без единого слова, как зыркнул на неё, та и ойкнула испуганно. Вся обмерла: щеки и лоб покрылись смертельной белизной, язык от страха отнялся, нестерпимо по нужде захотелось. После уже её спрашивают о случившемся, а она слова вымолвить не может, только глазами хлопает и мелко-мелко дышит. Словно не человека, а дикого зверя увидела.

Дурень же дальше пошел. И с каждым шагом странности, связанные с ним, все больше и больше множились. То брехливые псы, что с пеной у рта на всякого лают, перед ним на спину ложились и брюхо для ласки подставляли. То коты с завалинок на него шипеть начинали, как припадочные. Шерсть дыбом, глаза бешенные, когти выпустят, все в лицо норовят броситься. Чувствуют мохнатые разбойники, что здесь что-то не в порядке.

У своего дома даже остановиться не подумал. Дальше пошел, словно и не жил здесь никогда.

— Равиль, сынок, ты куда это? — вдруг окликнула его худенькая женщина в пестром платочке, только что выскочившая из-за калитки. — Давай, домой пошли. Опять забыл, куда идти? Бедненький мой…

А тот вроде и не слышит. Головой по сторонам смотрит и дальше идет. Точно про свой дом забыл. Дурень, он и есть дурень.

— Равиль! Ну, куда ты собрался? Вот же наш дом…

Женщина тяжело вздохнула. Не первый раз уже такое случалось. Все время ее сынок в облаках витает, ничего не слышит, толком не говорит. Когда такое случается, совсем с ним сладу ни какого не бывает.

— Сынок?

Она встала перед ним, осторожно потянув за рукав в сторону дома. Звала не громко, ласково. Старалась не напугать его, а то уж больно он у нее пугливый вырос. Совсем, как маленький зверек себе вел. При чужих больше двух слов никогда не говорил. Вообще, старался на других не смотреть, словно их и не было рядом…

— Пошли, пошли, домой.

Словом, совсем с ним не просто. А ничего не поделаешь. Ведь, одна с ним мыкается. Пока был жив муж еще ничего было. Он в колхозе работал с утра и до ночи, она с ребенком сидела. Потом же совсем тяжко стало. Маленького Равиля без присмотра не оставить, а с ним много не наработаешь. Оттого она и мыкалась на временных, да подручных работах.

— Вон наш дом. Видишь, соломенную крышу, сирень внизу растет? — женщина осторожно взяла его за рукав и потянула в сторону их избенки.

Сейчас сын хоть и вырос, все равно у него соображения больше не стало. Все молчит, в облаках витает. Спросишь, а он как воды в рот набрал. Кто знает, что у него на уме?

Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок

Новый мир оказался чужим, непохожим на его собственный. Все вокруг было непривычным, незнакомым, будоража его чувства и заставляя держаться настороже. Ривал с неимоверным трудом сохранял спокойствие, заставляя себя идти медленно, естественно, не дергая по сторонам головой.

— Темная госпожа, сколько же здесь людишек, — кривился дроу, давя в себе боевой клич. — И эти мерзкая вонь со всех сторон…

Остро пахло навозом, к запаху которого еще примешивалось что-то резкое, тошнотворное. Воздух вокруг него наполняли громкие раздражающие звуки: люди подзывали коров, истошно блеяли овцы, заливались лаем собаки, за забором что-то тарахтело, испуская сизый дым. Это была какая-то безумная какофония звуков, ничем не напоминавшая благословенную тишину его родного Азарота.

— Как они только все это терпят?

На него накатывала волнами тошнота, заставляя судорожно вздыхать. Приходилось идти еще медленнее, чтобы прийти в себя.

— О, идово отродье! — у одного из дворов прямо к нему подскочила небольшая собачонка и залилась истеричным лаем. — Пошла прочь, мерзкая тварь!

Риивал в этот самый момент едва сдерживался, чтобы не выпотрошить это паскудное животное. Нож сам собой скользнул из рукава в его руку, словно просясь в дело. Оставалось лишь схватить лающее отродье и одним движением вспороть ему брюхо, а его сизые потроха возложить на походный алтарь Темной госпожи. Дроу-охотники всегда так делали в дальних вылазках, вознося хвалу Благословенной Ллос. А сколько хороших следопытов сгинуло из-за этих тварей, которых эльфы во множестве держали на сторожевых заставах, не счесть…

— Иди-ка сюда…

Но блохастое четвероногое, словно прочитав его мысли, тут же со скулением рвануло от него прочь. Испуганно подвывая, собачонка со всего размаха забилась в какую-то нору, где и затихла.

— Равиль⁈ Duren чумородный! Ты что с моей psinoj sdelal? Совсем оборзел, пенёк с глазами? — от забора приближался, похоже, хозяин этой мерзкой собачонки. Пузо торчит из под рубахи, хмурит рот, и смотрит, как на грязь под ногами. Что-то кричит, а что, толком и не разберешь. Часть слов понятна, а часть — нет. — David v subi ne poluchal?

И прет на Риивала, не останавливаясь. Пузо вперёд вывалил, словно задавить хочет. Чувствовалось, и не остановится.

— Что, сучонок, некому поучить тебя уму-разуму? Я поучу!

Толстяк демонстративно засучил рукава, показывая, что сейчас покажет, где раки зимуют. Широко размахнулся, рука аж за голову ушла. Мол, сейчас как вдарю, по самые уши в землю войдешь.

— Я же тебя, как таракана прихлопну, и следа не останется! — прищурился пузан, готовясь дать парнишке подзатыльник. — Совсем обнаг…

Но дроу и не думал такое терпеть. В жизни такого не было, чтобы какой-то жирный кожаный мешок на него поднимал руку.

Риивал резко вскинул голову и плавно скользнул вперед. Едва уловимое мгновение, а дроу уже рядом с толстяком и щекочет его брюхо кончиком ножа. И надо было видеть, как стремительно менялось выражение его лица — с нагло-презрительного на плаксиво-виноватое. Того и гляди заплачет.

— Смерти хочеш-ш-шь, жалкий человеш-ш-шка? — зашипел Риваал, с трудов выговаривая непривычные, но почему-то очень знакомые ему слова. При этом заглядывал в глаза, ощущая, как у того трепыхается сердце. — Наш-ш-ш-шел слабого?

Он чувствовал, как на него медленно и неукротимо накатывает боевое безумие. Амок, это чувство называлось именно так, и было тем оружием, которое удесятеряло силы дроу, позволяло на равных сражаться с паладинами людей и эльфийскими рыцарями. Овладев им, дроу с легкостью взбирался по отвесным скалам, без устали пробегал сотни верст, и без страха выходил на бой с десятком противников. Таков был подарок своим самым верным последователям от Благословенной Ллос.

— С-с-сейчас ты увидиш-ш-шь свои потроха, — дрожа от желания выпотрошить мерзкую человеческую тушу, Риивал широко улыбнулся. Безумие боя всегда сопровождалось особенной эйфорией, с которой ничто не могло сравниться. Оттого смертельно раненные дроу, не переставая, улыбались и хохотали. — Я заставлю тебя их с-с-с-ожрать…

Но его жертва тут же обмякла. Только что хорохорившийся толстяк вдруг смертельно побледнел, и, тихо что-то пробормотав, мешком свалился на траву. Сразу же все заполонила тошнотворная вонь. Свалившийся в беспамятстве, похоже, не сдержался, и обгадился.