Уже стемнело и небольшой городок, где расположился на доформирование полк, погрузился в темноту. Ни единого огонька не было видно. Даже на станции обходчики бережно прикрывали свои фонари ветошью, чтобы, не дай Бог, что-то не сверкнуло. Светомаскировка, будь она не ладна. Немецкие разведчики совсем взбесились в последнее время. Их «рамы» едва ли не целыми сутками висели над каждым селом и поселком, выискивая следы подготовленных к обороне позиций. Только приметят что-то, через час жди в гости десяток — другой «лаптежников». Не смотри, что юнкерс выглядит несерьезно, бомб так навалит, что не унесешь.
Но непроглядная темень, накрывшая собой кривые улочки, кое-кому совсем не мешала. Кажется, даже напротив, скрывала, словно покрывалом, от чужих взглядов. Невысокая сгорбленная фигурка как раз мелькнула у покосившейся изгороди, осмотрелась и юркнула в проулок. Словно и не ночь вокруг, а яркий солнечный день, человек ни разу не споткнулся, не чертыхнулся от непроглядной темноты. Удивительно.
— … Патруль, кажется, по соседней улице пошел, — пробормотал себе под нос Гольцман, вновь замирая и вслушиваясь в звуки ночи. Приглушенные мужские голоса как раз раздавались с той стороны, где и должен был шагать комендантский патруль. — Точно… Вон Васька Жилин гогочет. Надо же как хорошо слышу… Хм, ежик, вроде, фырчит, — повернул голову и уставился в сторону деревянной скамейки у дома, под которой кто-то шебуршился. — Ежик.
Честно говоря, лучше стало не только со слухом. Зрение стало такое, каким и в молодости не было. Очки уж как два дня перестал одевать, в портфель спрятал. Пугало, правда, что ночью стал видеть, не хуже кошки. Но разве это плохо? Скорее даже хорошо, никакой фонарик не потребуется.
Про самочувствие и говорить было нечего. Даже его девочки в госпитале отметили, что «их дедушку» словно подменили. Мол, бегает так шустро, что за ними не угнаться.
— Да уж, про артрит точно забыл…
Распухшие суставы в непогоду, хруст в коленках при ходьбе, резкая боль в пояснице — все исчезло, как и не было. В любой момент мог до земли пальцами рук достать — Гольцман уже два, а может и три раза, проверял. Когда такое было? Разве только в юности, когда в гимназии учился.
— Даже неловко как-то. Деду хорошо за семьдесят, а молодым козликом скачу, — улыбнулся, представив, как несется вприпрыжку по больнице, тряся седой бородой и волосами. Докторов и сестричек точно удар хватит, а кто тогда бойцов и командиров лечить будет. — Вот сержант удружил, так удружил…
И Яков Моисеевич прекрасно знал, кому за все это сказать спасибо. Правда, делал это уже не раз и не два. Наверняка, сделает это снова, причем много, много раз. Считай, за новую жизнь благодарит, не меньше и не больше. Вот как раз сейчас с сержантом встретиться и снова его поблагодарит.
— За такое не грех и в ножки поклониться.
Гольцман бормотал, то громче, то тише. Толком даже в темноту не всматривался. Дорогу к заветной поляне в лесу, где намечалась встреча, он уже наизусть выучил. Слишком часто за последние дни приходилось сюда ходить за новой порцией мазей и отваров. Считай, каждый куст и камешек здесь помнил, и на ощупь мог признать.
— И поклонюсь ему, обязательно поклонюсь. Здоровье вернул… Вот бы Сарочка порадовалась. Эх, Сарочка…
Сразу же взгрустнулось, едва произнес имя покойной супруги. Вспомнился ее последний, все понимающий, взгляд, брошенный из-за колючей проволоки. Потом легонько взмахнула рукой, помахала, и исчезла за спинами солдат в низком кирпичной здании с высокой трубой, из которой вечно шел черный дым. Вот и все прощание.
— Сарочка, я ведь видел эту тварь…Видел, как тебя тогда… И знай, несладко ему теперь, очень несладко. Мертвым завидует.
Доктор с чувством сплюнул на землю. И столько ненависти было в его взгляде, что плевок чудом не загорелся. Про то, что сержант сделал с Гудерианом, одним из виновников в смерти его супруги, ему даже вспоминать не хотелось. Но картинка с распятым на дереве человеческим обрубком все равно не выходила из головы, вызывая странную смесь чувств — от подходившей к горлу тошноте, и до сводившей с ума радости от мучений ненавистного тебе существа.
— Так-то вот, так-то…
С этими бормотаниями он углубился в лес, легко ступая по едва заметной тропинке. Привычными движениями отводил в стороны длинные плети орешника и еловые лапы, то и дело норовившие его хлестануть по лицу или груди.
— Кажется, еще кто-то идет, — впереди между деревьями мелькали спины нескольких человек. — Похоже, сержант еще кого-то на разговор позвал… Хм, и сзади догоняют.
К его удивлению, людей вокруг становилось все больше и больше. С ним тихо здоровались, кто-то легко касался его плеча или просто кивал, и шел дальше. Одни обгоняли, другие пристраивались рядом, третьи сдерживали шаг и шли позади. Он видел десятки и десятки фигур.
— … Смотри-ка, сколько нас стало.
Сказал и тут же задумался над сказанным. Ведь, никогда еще себя не причислял к кому бы то ни было. Все время сторонился, старался просто и незаметно жить, чтобы никуда не влезать. Считал, что ему, старику, уже поздно куда-то лезть и что-то менять в своей жизни. А тут произнес «НАС».
— Хм… нас.
Произнес это слово снова сначала вслух, а после несколько раз про себя, словно пробуя на вкус. Вроде бы оно не вызывало никакого отторжения, казалось естественным.
— Нас, и правда, стало много.
Гольцман уже другими глазами огляделся по сторонам, высматривая идущих рядом бойцов, командиров. Узнавал знакомых, кивал им, махал рукой. Вон в стороне шел Егорыч, пожилой медбрат с госпиталя, еще недавно собравшийся натуральным образом помирать от обострившегося гастрита. Страшно мучился, уже в петлю лез от диких болей, а выпил заветного отвара и все, как рукой сняло. Вперед виднелась широкая спина Дорожкина Николая, старшего лейтенанта из соседней артбатареи. Ему во время артналета осколками позвоночник наглухо перебило. Натуральная деревянная колода: ни сидеть, ни стоять, ни рукой пошевелить не мог. В тыл бы отправили, если бы не сержант с его снадобьями. И остальные, в кого пальцем не ткни, также сержанту обязаны.
— Мы… все его крестники.
Яков Моисеевич так и называл себя и их — крестниками. Ведь, им, словно после крещения, дарили совсем другую жизнь.
— А сержант, значит, крестный… или даже креститель.
Сказал и забыл, хотя дальнейшие события покажут, что старый еврей не так уж и далеко был от истины.
— Креститель, надо же… Кто же ты такой на самом деле? — бурчал едва слышно, словно сам с собой беседу вёл. — Скрытный, с виду деревенщина, а гонора на генерала хватит. Странно…
Бросил быстрый взгляд вокруг. Людей стало больше, что уже не удивляло, а пугало.
— И слушаются ведь. Скажет, чтобы с обрыва прыгнули или пулю в лоб пустили, без раздумий сделают. В самом деле судно…
Тут он усмехнулся.
— А сам-то? Не прыгнешь? — и сразу кивнул, сам и отвечая на свой же вопрос. — Черт, прыгну, как и все другие прыгну.
Да, именно так, и никак иначе. Получается, что без всяких раздумий сделает то, что ему сержант скажет.
— Сделаю, конечно, сделаю.
И объяснить эту готовность он никак не мог. Не сумасшествие, не безумие или цыганский гипноз. Это было что-то совсем другое, не осязаемое, не видимое, но остро ощущаемое, как должное и неотвратимое. Эту готовность Зальцман видел в глазах бойцов, командиров, их разговорах.
— И правда, Креститель, выходит, — в его голове снова всплыла недавняя мысль о сержанте, как о вожде, начале чего-то нового. — Ведь, похож…Черт, а не с ума ли я схожу? И они тоже заодно?
Люди тем временем продолжали идти, в полной темноте, без лишних звуков. Казалось, между деревьями скользили бестелесные тени к некой цели, которая ведома лишь одним им. Величественное, и в то же время жуткое зрелище.
— Не-ет, нет. Это было бы слишком просто и легко, — еле слышно засмеялся доктор. — Просто мы, люди, всегда верим в чудо и ждем его… Будь мы коммунистами, белогвардейцами или нацистами, мы все равно верим в невероятное и особенное.
