«Добрый вечер», — приветствует меня один из бортпроводников, когда я переступаю через небольшой проем и захожу в самолет.

«Привет», — улыбаюсь я в ответ.

Впереди меня стоит крупный мужчина, поэтому я не вижу ничего, кроме своего ряда.

Я стараюсь, чтобы мой взгляд казался небрежным, когда я осматриваю пассажиров, но среди них его нет.

Ни у кого из них нет таких широких плеч. Ни у кого из них нет таких коротких темных волос, по которым хочется провести руками, чтобы почувствовать, как кончики щекочут мои ладони. Ни у кого из них нет таких голубых глаз, которые сверкают тайнами.

Доминик сказал, что ему сорок один. Но он чувствует себя старше. Не как старик, а как человек, который набрался опыта. Он прожил полноценную жизнь.

Но, возможно, это всего лишь татуировки.

И черт, эти татуировки.

Я сопротивляюсь желанию обмахиваться веером, но лишь с трудом.

Человек впереди меня делает шаг вперед, и я смотрю на третий ряд.

В моем ряду.

Доминик.

Уголок его рта приподнимается. «Скажи мне, что ты сидишь рядом со мной».

Я стараюсь сохранять нейтральное выражение лица. «Я сижу рядом с тобой».

Дом медленно встает, не сводя с меня глаз.

Ему приходится пригнуться, чтобы не натолкнуться на верхнюю полку, затем он бочком пробирается в проход и выпрямляется.

Мы стоим так еще секунду. Грудь к груди. И я вижу, как раздуваются его ноздри, словно он что-то сдерживает и это ему дорого обходится. Затем он сглатывает и отходит с дороги, позволяя мне протиснуться в наш ряд.

Моя юбка цепляется за подлокотник, обнажая часть бедра, и я наклоняюсь, чтобы освободиться.

Добравшись до места у окна, я снимаю рюкзак и кладу его себе на колени, когда сажусь.

«Хочешь оставить его?» — спрашивает Дом.

Я поднимаю глаза и вижу, что он все еще стоит в проходе. Но теперь его руки подняты и покоятся на верхней полке.

Поза покаывает его расстегнутый пиджак и натягивает белую рубашку на торс. И, милый младенец Иисус, это определенно татуировки, покрывающие его тело.

Господи, помоги мне. Это будет самый лучший и самый худший полет в моей жизни.

Это все равно, что сидеть перед гигантским чизкейком, но знать, что откусить от него нельзя.

«Ангел».

Я резко поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним, и румянец, который наконец-то сошел с моих щек, с ревом возвращается к жизни. Потому что он только что поймал меня, когда я пялилась на него.

Я прикусываю губу, но это не меняет виноватого выражения на моем лице.

Дом приподнимает бровь, а я пожимаю плечом.

Не то чтобы он не знал, что он привлекателен.

В ответ он медленно опускает взгляд с моего лица, вниз по шее, по моему пышному декольте и вниз по моему телу, туда, где моя юбка задралась выше колен.

Когда его глаза снова поднимаются, чтобы встретиться с моими, наступает моя очередь поднять бровь. Копируя его выржение лица, Дом поднимает плечо, прежде чем опустить руки обратно по бокам.

Наконец, я вспомнила, как он задал мне вопрос о том, чтобы положить мою сумку на место.

«Ты можешь сесть. Я положу ее под сиденье. Не хотелось бы, чтобы кто-то попытался украсть мою новую модную сумку». Чтобы подчеркнуть свои слова, я опускаю ее на пол и пальцами ног толкаю вперед.

Но я не привыкла к этим просторным местам первого класса. И мои ноги не достают достаточно далеко, чтобы засунуть сумку под сиденье передо мной.

Дом со смехом опускается на свое место, затем наклоняется ко мне, просовывает руку между моих все еще вытянутых ног и подталкивает мой рюкзак вперед до упора.

«Коротышка», — бормочет он, откидываясь назад. Но он не откидывается прямо назад. Не выбирает кратчайший путь. Он остается наклоненным в мою сторону, тыльная сторона его ладони касается моего голого колена.

Я до сих пор не признала это прозвище, но я слишком занята попытками дышать, чтобы думать о возвращении.

И даже дышать тяжело, потому что он так близко, что мои легкие наполняются его теплым ароматом одеколона, и это пробуждает все гормоны, которые у меня когда-либо были.

Наконец Дом откидывается на спинку сиденья и наклоняется, чтобы пристегнуть ремень безопасности.

Пока его внимание было отвлечено, я быстро тянусь к ремню и затягиваю его на максимальную длину, надеясь, что он этого не заметит.

Иногда ремни безопасности в самолете — это настоящая пытка. Иногда их длины более чем достаточно, и мне приходится затягивать их на несколько дюймов, а иногда они, кажется, предназначены только для стройных тел — или даже для мужчин с пивным животом, у которых почему-то тонкая талия, — но не для женщин с широкими бедрами и более плотными формами.

Меня охватывает паника от надвигающегося стыда, но затем щелкает ремень, и я понимаю, что первый класс устроен иначе, потому что ремень провисает у меня на коленях.

Я с облегчением выдохнула, хотя и не уверена, почему. Не то чтобы Дом не мог увидеть мое тело собственными глазами. Но мысль о том, что придется просить удлинитель ремня безопасности перед ним, заставляет меня хотеть содрать с себя кожу.

Даже если бы пришлось, это не имело бы значения. Это всего лишь тело.

Я делаю еще один вдох. Удивительно, как быстро дерьмо, с которым, как ты думала, ты справилась, может вернуться к тебе, когда ты сталкиваешься с новой ситуацией. Например, вниманием слишком привлекательного мужчины, который, как ни странно, твой тип во всех возможных отношениях.

В поле моего зрения появляется рука, с которой я уже знакома, и Дом берет маленькую защелку на конце ремня безопасности и тянет ее, затягивая ремень до тех пор, пока он не оказывается надежно зафиксированным на моих коленях.

«Спасибо, сэр». Раздается женский голос из прохода, и я вижу, как один из бортпроводников улыбается нам сверху вниз. «Надо жену беречь».

Я открываю рот, чтобы поправить ее, но прежде чем я успеваю придумать, что сказать, Дом кладет руку мне на бедро. «Кто-то же должен».

Все, что я могу сделать, это разинуть рот.

«Вам нужна гарнитура?» — спрашивает нас стюардесса, продолжая улыбаться.

«Мы поделимся одной», — отвечает Дом.

Женщина протягивает ему небольшой пакет, и сквозь прозрачный пластик я вижу белую катушку шнура с двумя прикрепленными наушниками.

Доминик бросает на меня взгляд своих ярких голубых глаз.

«Это ты наклоняешься?» — шепчу я.

Он ухмыляется. «Теперь ты понимаешь, мама».

Мама.

Господи. Бля. Христос.

Пальцы на моей ноге сгибаются, заставляя ткань моего платья-халпта смещаться, так что край верхнего слоя скользит вниз между моих бедер. Я все еще прикрыта, но теперь ткань обрисовывает форму моих бедер и поднимается немного выше.

Дом прочищает горло и убирает руку.

Мне кажется, он прижимает ладонь к колену.

Я думаю, он, возможно, приспосабливается… сам.

Но я слишком труслива, чтобы смотреть.

Я занимаюсь тем, что проверяю маленькую бутылочку с водой в кармане сиденья. Я использую кончик пальца, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь за брошюрой по безопасности, которая также находится в кармане. В общем, я делаю все, что угодно , кроме как смотрю на Дома, пока последние люди занимают свои места. И поскольку я ничего не вынула из рюкзака, мне не на чем удерживать свое внимание. Поэтому я играю.

Дом не возится. Он ничего не делает. Он даже не достает свой телефон. Он просто сидит там, переплетя пальцы, положив руки на колени.

Если бы я посмотрела на него, я бы знала, на чем сфокусированы его глаза, на мне они или на чем-то другом. Но я не смотрю. Я просто представляю их полуопущенными, настолько близкими к покою, насколько это вообще возможно для такого человека, как он, на публике.

Я понятия не имею, какой он на самом деле тип человека, но он кажется тем типом, который нелегко доверяет другим. Типом, который не отпускает, независимо от того, насколько он склоняется к ситуации.