«Мои пальцы не изящны». Я ворчу. Я знаю, что ворчу, потому что ненавижу, что он прав.

Он поднимает темную бровь. «Ты уже забыла о том времени, когда мы клали руки ладонью к ладони? Твои пальцы чрезвычайно изящны по сравнению с моими».

Он рассказывает о нашем первом полете на самолете.

Поскольку я не хочу это обсуждать, и поскольку мой палец действительно болит, и поскольку — ладно, он прав — я не хочу, чтобы татуировка плохо зажила и выглядела еще глупее, чем сейчас, я вытаскиваю руку из-под одеяла.

«Я все еще злюсь», — говорю я ему.

"Я знаю."

«Это было неправильно, Дом».

Его глаза слегка прищуриваются, но он не отвечает, откручивая крышку и проводя кончиками пальцев по поверхности вещества.

«Я смогу это сделать». Мои челюсти сжимаются. Я не хочу, чтобы он обо мне заботился.

Дом ставит банку на тумбочку. «Я это сделаю».

«Нет», — начинаю я, но его рука стремительно вытягивается и хватает мое запястье, притягивая мою руку ближе к себе.

«Доминик, прекрати!» Я пытаюсь оттолкнуть его правой рукой, но он не двигается.

«Просто сиди спокойно, Малышка».

Я снова пытаюсь отшвырнуть его, но он отбивается локтем и размазывает мазь по моей коже.

Я напрягаюсь, но его прикосновение настолько легкое, что совсем не причиняет боли. Это… приятно. Успокаивает.

Ублюдок. Лучше бы это было больно. Если бы я могла злиться на него за то, что он причиняет мне боль.

Наблюдать, как он осторожно гладит мой палец, для меня слишком, поэтому я закрываю глаза.

Но это тоже ошибка, потому что теперь ничто не отвлекает меня от его прикосновений. От тепла его объятий на мне.

Мои бедра прижимаются друг к другу под одеялом.

Его пальцы скользят по моим вверх и вниз.

Раздраженная кожа уже остыла, но кровь кипит, и я больше не могу.

«Хорошо», — я убираю руку и надеюсь, что он не заметит, как хрипло я говорю.

Мои глаза все еще закрыты, и я жду, когда он встанет и уйдет, но он этого не делает.

Есть движение. Звук шуршащей одежды и банка, которую… ставят обратно на тумбочку?

Я открываю глаза.

А затем они расширяются до самого конца.

«Что…?» Я сажусь и толкаю Доминика в руку. «Что это?»

Его рубашка расстегнута, и он в последний раз проводит покрытыми мазью пальцами по шее, прежде чем позволить мне опустить его руку.

«Доминик!» — выдыхаю я.

«Ты была права, Ангел. Это справедливо».

Я моргаю. И снова моргаю.

«Только одна?» — спрашиваю я, не в силах сдержаться.

«Но она большая», — ухмыляется Дом. «А размер имеет значение».

Я наклоняюсь ближе, качаю головой и смотрю на гигантское имя, вытатуированное у основания его шеи.

Мое имя.

Валентинка. Большими черными буквами.

Не в силах остановиться, я протягиваю руку и провожу пальцем по букве V.

Это тот же шрифт, который использовался на мне.

«Это не искупает того, что ты сделал», — шепчу я, одновременно выводя буквы «А» и «Л».

«Конечно, нет», — его голос тоже тихий.

Я даже не заметила, что у него осталась полоска голой кожи, но она подошла идеально.

Дойдя до центральной линии буквы E, я обвожу ее, а затем провожу пальцем по остальным буквам.

«Я все еще не прощаю тебя». Мой палец скользит вниз по центру его груди, останавливаясь на черепе.

«Тебе не следует этого делать».

Я опускаю руку на колени. «Я сейчас пойду спать».

«Вероятно, так и следует поступить».

На самом деле я не ожидала, что он оставит меня в покое, поэтому удивилась, когда он встал.

Но он не выходит из комнаты и не ложится в постель. Он хватает банку с тумбочки, затем отступает к креслу в углу комнаты.

Он ставит банку на подлокотник, затем снимает с себя рубашку до конца.

И его ремень.

А затем он расстегивает штаны и сбрасывает их, когда они падают на землю.

Боксеры. Он остался только в боксерах, и они не делают ничего, чтобы скрыть тот факт, что под ними он твёрд, как скала.

«Ч-что ты делаешь?» Я знаю, что мне следует лечь и отвернуться в другую сторону, но я не могу. Я просто не могу отвернуться от него.

«Не было места, чтобы добавить До самой смерти рядом с твоим именем. Поэтому мне пришлось найти другое место, чтобы это написать».

Не в силах произнести ни слова, я смотрю, как он опускает пояс своих боксеров до бедер.

Я даже не замечаю, что прядь волос, спускающаяся от его пупка, выбрита. Я не могу сосредоточиться на этом. Потому что там, прямо над членом Дома — прямо над основанием его гребаного члена — слова До самой смерти.

Большие печатные буквы, соответствующие его Валентинке.

Непристойная, увеличенная версия крошечного До самой смерти на кончике моего пальца.

«Ты сумасшедший». Я почти смеюсь над абсурдностью всего этого. Но я слишком возбужден, чтобы смеяться. Я хочу обвести буквы и на этом тоже.

«Чаще всего», — признается Дом, опускаясь в кресло. Откинувшись назад, он окунает пальцы в мазь и растирает ее по свежим чернилам.

Я хочу быть той, кто это сделает.

Он не сводит с меня глаз, пока протирает буквы.

Не в силах больше это выносить, я падаю на спину и смотрю в потолок.

Это безумие.

Я продолжаю смотреть.

Примерно пять секунд. Затем я поворачиваю голову, чтобы снова посмотреть на Доминика.

И мне приходится прикусить губу, чтобы сдержать стон, рвущийся вырваться из моего горла, потому что он спускает свои боксеры ниже.

ГЛАВА 30

Дом

Выражение лица Валентины оправдывает каждую секунду, проведенную под иглой.

Ее глаза прикованы к моим коленям, и когда я опускаю резинку своих боксеров достаточно низко, чтобы мой член выскочил на свободу, она втягивает воздух. Как будто она затаила дыхание, ожидая увидеть это.

Я знаю, что я не сделал достаточно, чтобы заслужить еще один вкус ее сладости. Так что я не приму это. Пока нет. Но после последних двадцати четырех часов мне нужно чертово освобождение.

И ей тоже.

Моя рука обхватывает основание моего члена. Сжимает.

«Ты останешься там, Валентина», — говорю я, когда вижу, как она смотрит в другую сторону комнаты, словно подумывает о том, чтобы сбежать. «Это был долгий день». Я провожу рукой по всей длине, сжимая еще сильнее чуть ниже кончика. «А если ты убежишь, я догоню».

Вэл издает звук — что-то среднее между беспокойством и волнением.

Я обхватываю основание другой рукой и начинаю гладить. «Теперь проведи рукой по всей этой мягкой коже и прикоснись к себе».

«Доминик…» Она хочет возразить. Сказать мне, что она не возбуждена. Но я вижу это по ее глазам. Я вижу это по тому, как она не может отвести взгляд от моего члена. Я вижу это по тому, как поднимается и опускается ее грудь.

«Ты носишь мою чертову рубашку. И ты будешь трогать себя в ней». Я продолжаю двигать медленно.

Она колеблется.

«Если ты не кончишь к тому времени, как я закончу, я сам о тебе позабочусь. Так что если ты не хочешь, чтобы я сегодня ночью совал пальцы тебе в пизду, ты сделаешь то, что я скажу».

Она разрывается. Я знаю, что она разрывается. Потому что она тайно хочет, чтобы я прикоснулся к ней. Она хочет, чтобы я трахнул ее. Она просто еще не готова признать это.

«Сделай это сейчас, мама. Засунь руку в трусики и скажи мне, насколько ты мокрая».

Моя Валентинка откидывает голову назад и закрывает глаза.

Я собираюсь сказать ей, чтобы она продолжала следить за мной. Но тут она сбрасывает одеяла, которые были на ее ногах.

Теперь моя очередь затаить дыхание, когда она задирает подол моей толстовки. Она не снимает ее; она даже не задирает ее достаточно высоко, чтобы показать мне ее потрясающие сиськи; она просто задирает ее достаточно высоко, чтобы обнажить пояс своих брюк.

Ее наряд, с ног до головы в толстом хлопке, не должен быть сексуальным. Но она уже извивается, и неважно, во что она одета, потому что я готов кончить, просто глядя на нее.